Не, я в этом фен-шуе ни фига не понимаю. Зато я изучаю психологию и медицину, то бишь...
В настоящее время выделяют следующие признаки шизофрении:
1.Продуктивную симптоматику (чаще всего бред и галлюцинации),
2.Негативную симптоматику (снижение энергетического потенциала, апатию, безволие) и
3.Когнитивные нарушения (расстройства мышления, восприятия, внимания и др.).
У человека, больного шизофренией, могут отмечаться дезорганизация мышления и речи, их необычность, слуховые галлюцинации, бредовые идеи. В силу ряда причин заболевание часто сопровождается социальной изоляцией, ему сопутствуют нарушение социального познания и параноидальная симптоматика, связанная с бредом и галлюцинациями, а также негативные симптомы: апатия и абулия. В редких случаях пациент может сохранять молчание, застывая в странных позах либо, наоборот, впадать в состояние бесцельного возбуждения: это признаки кататонии. Ни один из признаков, взятый в отдельности, не является достаточным для диагностики шизофрении, так как все они могут сопутствовать иным патологическим состояниям. Согласно существующей классификации психозов, симптомы шизофреноподобного психоза должны присутствовать как минимум в течение месяца на фоне расстройства функционирования, длящегося не менее полугода; менее длительные эпизоды относят к шизофреноформному расстройству.
Чаще всего шизофрения начинается в позднем подростковом возрасте или в начальном периоде взрослой жизни, нередко нанося серьёзный ущерб личности человека на важнейшем этапе социального и профессионального развития. В последние годы проводится обширная исследовательская работа по ранней диагностике пред-дебютных (продромных) признаков заболевания с целью минимизации его вредного воздействия. Показано, что до 30 месяцев до появления явных симптомов, а в некоторых случаях и ранее, возможно обнаружение продрома. В этом периоде у будущих больных могут проявляться неспецифические признаки — социальная изоляция, раздражительность и дисфория. По мере приближения психоза у них возникают транзиторные (кратковременные) или ограниченные психотические симптомы.
По краней мере, так считает википедия)

А знаешь, самая показательная книга про психолоию - "над кукушкиным гнездом". Читал? Офигенная психология.
Если кратко пересказывать, то:
Действие романа происходит в психиатрической больнице в городе Сейлем (Орегон). Повествование идёт от лица рассказчика Вождя Бромдена, одного из пациентов. Одним из главных героев является свободолюбивый пациент Рэндл Патрик Макмёрфи, переведённый в психиатрическую больницу из тюрьмы. Предполагается, что он симулировал психическое расстройство только для того, чтобы избежать каторжных работ. Другие пациенты представлены в романе, возможно, не как душевнобольные, а как нормальные люди, отвергнутые больным обществом.
Макмёрфи противостоит старшая сестра — немолодая женщина, работающая в отделении больницы. Старшая сестра, личная жизнь которой не сложилась, усердно укрепляет свою власть над пациентами и персоналом отделения. Бунтарь и индивидуалист Макмёрфи принимается рушить устроенный ею порядок и оказывает значительное влияние на других пациентов, уча их наслаждаться жизнью и даже освобождая от хронических комплексов. Это доходит до нарушения всевозможных правил больницы, вплоть до ночной вечеринки в отделении с обильным употреблением алкоголя и участием проституток.
Будучи не в состоянии держать ситуацию под прежним контролем, старшая сестра выводит Макмёрфи из себя, и, пользуясь случаем, отправляет его на лоботомию. Жизнь Макмёрфи прерывается, но другие пациенты становятся смелее, увереннее в себе и освобождаются от власти старшей сестры.
А вот и рецензия на книгу, и то, что не понял режиссер:

“- Мир принадлежит сильным, мой друг! Ритуал нашего существования основан на том, что сильный становится сильнее, пожирая слабого. Мы должны смотреть правде в глаза. Так быть должно, не будем с этим спорить. Мы должны научиться принимать это как закон природы. Кролики приняли свою роль в ритуале и признали в волке сильнейшего. Кролик защищается тем, что он хитер, труслив и увертлив, он роет норы и прячется, когда рядом волк. И сохраняется, выживает. Он знает свое место. Никогда не вступит с волком в бой. Какой в этом смысл? Какой смысл?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только поймите меня правильно, мы здесь не потому, что мы кролики - кроликами мы были бы повсюду, - мы здесь потому, что не можем приспособиться к нашему кроличьему положению. Нам нужен хороший волчище вроде сестры - чтобы знали свое место.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мистер Биббит, попрыгайте перед мистером Макмэрфи. Мистер Чесвик, покажите ему, какой вы пушистый.

У меня на глазах Билли Биббит и Чесвик превращаются в понурых белых кроликов, но им стыдно делать то, что велел Хардинг.

- Ах, они стесняются, Макмэрфи. Правда, мило? А может быть, им не по себе оттого, что они не постояли за друга. Может быть, они чувствуют себя виноватыми оттого, что их снова вынудили вести допрос. Не унывайте, друзья, вам нечего стыдиться. Все шло, как надо. Кролику не положено заступаться за сородича. Это было бы глупо. А вы поступили разумно - трусливо, но разумно”.

Пустая болтовня, риторика, правда? Плоское самобичевание бессильного за собственное приспособленчество.

Многие видели кино “Полет над гнездом кукушки”, впервые показанное с русским переводом в разгар перестройки. Так приведенная цитата – из романа Кена Кизи “Над кукушкиным гнездом”, по которому поставлено кино. И мы видим, что автор совершенно не считается с банальностью речи и с тем, что так здраво не может говорить сумасшедший, как то следует из сюжета.

То есть перед нами явная нехудожественность?

А сравните с вот таким:

“Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все - миллиарды причин - совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных”.

Разве не столь же нехудожественны эти громоздкие фразы? И не похоже ли это тоже на пустую болтовню крошечного человечка.

А ведь тут от себя говорит такая глыба, как Лев Николаевич Толстой.

Говорит страсть его, не дающая ему молчать ввиду поражения России в Крымской войне. Поражение ж, в конечном итоге – от отсталости России. А та – от крепостного права и отсутствия свободы предпринимательства для всех. Страсть – оттого, что надо как-то менять положение. А как? Как декабристы четверть века назад? Безнародной революцией опять? Которая опять не удастся? А народная ж – страшна!.. Но и без народа история не движется!

И вот это открытие, - что без народа – никак, а нужно только его возглавлять, и – лучшим людям,- вот это открытие и воодушевило его аж на эпопею. И страсть смутного ощущения своей правоты позволила автору в “Войне и мире” пойти на написание таких глыб предложений, таких огромных исторических сентенций – где?! – в художественном же все-таки произведении.

Что Толстому прежние понятия об изящной словесности. Не мог он иначе. Иначе он был бы мыслителем, а не художником.

Вот так же, свободно в средствах, вел себя и Кен Кизи, движимый своей страстью.

И страсть его была в ненависти к американской демократии, которая на самом деле гнёт, а не демократия.

Мы же, угнетенные своим тоталитаризмом, восприняли тогда кино, как актуальное для нас, империи зла. И развалили СССР. Зато теперь чуть не каждый может на себе чувствовать силу Америки.

И – иначе переживать по поводу “Гнезда кукушки”.

Кстати, об этом названии. Причем тут гнездо кукушки? Я думаю, не в игре слов на английском языке, мол, кукушка и псих – одно и то же.

Роман предваряется эпиграфом:

...Кто из дому, кто в дом,

кто над кукушкиным гнездом.

Считалка.

Хулиган Макмэрфи, движимый желанием ощутить свою силу и поверховодить сумасшедшими (а заодно попотрошить этих владельцев сбережений, получившихся от того, что не на что им в сумасшедшем доме тратить свои пенсии), Макмэрфи напросился в сумасшедший дом, как и старшая сестра когда-то, после окончания ожесточившей ее войны, на которой она была военной медсестрой. Во имя силы оба здесь, в сумасшедшем доме. Вождь, наоборот, вырвался оттуда. Во имя свободы. А автор парит надо всей этой бессмыслицей, что выражается еще и самим словосочетанием “кукушкино гнездо”. Какое может быть гнездо у кукушки, когда она его не заводит и яйца свои кладет в чужие гнезда?

Хорошо. Но как мыслимо сочетание ярости и ощущение бессмысленности жизни?

Неужели постмодернизм, к которому причисляют иные и роман “Над кукушкиным гнездом”, не выражает пофигизма ко всему, раз жизнь не имеет смысла? Неужели бывает и не пофигистский постмодернизм?

“Подъезжаю за щеткой [в смысле: подхожу, работая половой щеткой] к большущей картине - приволок ее этот, по связям с общественностью, когда напустили такого туману [туманом рассказчик ощущает приступ своей депрессии], что я его не видел. На картине какой-то удит на искусственную муху в горах, похоже на очокос возле пейнвилла - снег на вершинах за соснами, высокие стволы белого тополя по берегам речки, земля в кислых зеленых заплатах щавеля. Он забрасывает свою муху в заводь позади скалы. На муху тут не годится. Тут нужна блесна и крючок номер шесть - а на муху лучше вон там, пониже, на стремнине.

Между тополей бежит тропа, я прошелся со щеткой по тропе, сел на камень и гляжу назад через раму на консультанта [прибывшего в сумасшедший дом], который беседует с молодыми [врачами]. Вижу, он тычет пальцем в какое-то место на ладони, но слов его не слышно за шумом холодной пенистой речки, мчащейся по камням. Ветер дует с вершин, он пахнет снегом. Вижу кротовые кучи в траве. До чего приятное место, вот где можно вытянуть ноги и расслабиться.

Забывается - надо специально сесть и постараться вспомнить, - забывается…”

Какая прелесть это перетекание картины в жизнь!

Не в том ли художественный смысл произведений постмодернизма? – В искусстве для искусства?.. Все остальное пофиг.

“Вся остальная поверхность двери покрыта темно-желтым лаком, на котором прорисованы прожилки посветлее, дабы создать видимость их принадлежности к другой породе дерева, очевидно, более привлекательной с точки зрения декоративности: они идут параллельно или чуть отклоняясь от контуров темных сучков - круглых, овальных, иногда даже треугольных. В этой запутанной сети линий я уже давно обнаружил очертания человеческого тела: на левом боку, лицом ко мне лежит молодая женщина, по всей видимости, обнаженная, ибо можно отчетливо видеть соски на груди и треугольник курчавых волос в паху; ноги у нее согнуты, особенно левая, с выставленным вперед коленом, которое почти касается пола; правая же положена сверху, щиколотки тесно соприкасаются и, судя по всему, связаны, равно как и запястья, заведенные, по обыкновению, за спину, ибо рук словно бы нет: левая исчезает за плечом, а правая кажется отрубленной по локоть.

Лицо, закинутое назад, утопает в волнах пышных и очень темных волос, беспорядочно разбросанных по плитам пола. Черты почти неразличимы - как из-за положения головы, так и из-за широкой пряди, косо сползающей на лоб, закрывая тем самым глаза и часть щеки; единственная неоспоримая деталь - это рот, широко раскрытый в неумолчном крике страдания или ужаса. С левой стороны кадра спускается конус яркого и резкого света, идущий от лампы, шарнирный стояк которой укреплен на углу металлического стола; пучок света направлен, как во время допроса, прямо на неподвижное тело с безупречными формами и кожей янтарного цвета.

Но о допросе не может быть и речи: в самом деле, рот так долго остается широко раскрытым, что его, видимо, удерживает в этом положении нечто вроде кляпа: какой-то кусок черной ткани силой всунут между зубов. Да и вопли девушки, если бы она кричала в эту минуту, должны были бы пробиться, хотя бы приглушенно, сквозь толстое стекло смотрового окошка, забранного литой решеткой.

Между тем, справа в кадре появляется на переднем плане мужчина с серебристыми волосами, в белом хирургическом халате со стоячим воротничком; на три четверти его видно лишь со спины, так что лица различить невозможно, а профиль только угадывается. Он направляется к связанной молодой женщине и несколько мгновений разглядывает, смотря сверху вниз и частично загородив ее ноги своим телом. Жертва, по-видимому, находится в бессознательном состоянии, поскольку при приближении мужчины не вздрагивает, сохраняя прежнюю позу; впрочем, если получше приглядеться к кляпу и к его расположению прямо под носом, становится понятно, что на самом деле это тампон, пропитанный эфиром - к нему пришлось прибегнуть, чтобы сломить сопротивление, ожесточенность которого доказывают разметавшиеся пряди волос.

Врач, наклонившись вперед, опускается на одно колено и начинает развязывать веревки, стягивающие щиколотки. Послушное теперь тело само ложится на спину, в то время как решительные руки раздвигают колени, открывая гладкие шоколадные бедра, которые блестят матовым светом в лучах лампы; однако грудь не выгибается, поскольку руки остаются по-прежнему связанными за спиной; лишь сами молочные железы, благодаря этому движению, больше открываются для взгляда: твердые, словно два пропорциональных купола из пластмассы, они чуть бледнее тела, тогда как околососковые окружности (немного припухлые, но не такие уж широкие для полукровки) выделяются красивым оттенком сепии.

На секунду приподнявшись, чтобы взять с металлического столика какой-то тонкий инструмент длиной примерно в тридцать сантиметров, доктор снова опускается на колени, но слегка правее, так что полы белого халата закрывают теперь верхнюю часть бедер и низ живота. Руки врача, сейчас невидимые, производят там некую операцию, характер которой определить затруднительно. В любом случае, поскольку девушка находится под воздействием наркоза, речь не может идти о пытке, для которой маньяку понадобилась жертва, избранная исключительно за красоту тела. Вполне возможно, что здесь насильно производится искусственное осеменение (тогда инструмент, которым пользуется хирург, представляет собой катетер) или же другой чудовищный медицинский опыт, осуществляемый, разумеется, против воли самой пациентки”.

Это Аллен Роб-Грийе “Проект революции в Нью-Йорке”. Новый роман? Постмодернизм? Пофигизм? Или важно, что искусство для искусства?

Ну и что, что бессмысленно словосочетание “кукушкино гнездо”. Для Кена Кизи важен ритм, в который укладываются слова считалки.

Но, с другой стороны, это ж у Кена Кизи не от имени автора написано. Это – от имени рассказчика, индейца, по прозвищу вождь, данному ему другими пациентами. Дано нам, читателям, от имени незаурядной личности. Уж не говоря о его философствовании высокого достоинства… Кто б выдержал двадцатилетнее притворство глухонемым?!

Однако, все же и все же. Почему рыдать хочется, когда вождь проголосовал за перенос времени смотрения телевизора?

Для тех, кто не читал роман. О фильме я не говорю. В фильме вы видите сумасшедших в сумасшедшем доме. А в романе они только названы сумасшедшими. Те, во всяком случае, которые по воле автора хоть что-то делают в сюжете. Те, кто читал, не дадут соврать: в книге они еле отличимы читательским сознанием друг от друга. Не то, что в фильме, где подобран запоминающийся типаж идиотов. Режиссер во всю постарался для зрительского глаза.

Так вот в романе перед нами нормальные люди. И их ненормально угнетают. Причем претендуя на самоназвание “демократия” (как в СССР). Вопросы быта отданы в данном отделении сумасшедшего дома на откуп общему собранию. В отделении сорок человек. Двадцать совсем плохих и безвольных (“хроники”), двадцать (“острые”) вполне нормальных, только очень запуганных больничным режимом. А главная заводила в нем – старшая медсестра. Ее подруга молодости, еще армейская сослуживица, управляет кадрами этой больницы. Поэтому врачи попали под пяту старшей сестры. А та до крайности своевольная. И, чтоб не уступить первенства новоприбывшему Макмэрфи, обеспечившему двадцать голосов за то, чтоб смотреть по телевизору финальные соревнования по бейсболу, отказывает собранию. Отказывает на том основании, что в отделении сорок человек. И двадцать не проголосовали “за”. Они настолько не в себе, что и не ориентируются, что вокруг происходит. – Не важно. Макмэрфи бросается тех уговаривать. – Напрасно. Не реагируют. Старшая сестра, с характерной фамилией Гнусен (в русском варианте), объявляет голосование законченным. Макмэрфи не слушает. Подступает к последнему хронику – к Бромдену, вождю. И тот, двадцать лет притворявшийся, что он глухонемой, покоренный волей Макмэрфи к бунту против дурастой старшей сестры, поднимает руку.

Помня философию вождя, мол, сумасшедший дом это то же, что вся система липовой демократии, и помня наш родной тоталитаризм, кажется, понимаешь свою горловую судорогу.

Но добро б это было со мной в перестройку или раньше. А сейчас… Дело прошлое. Пятнадцать лет минуло. Отчего мне сегодня комок к горлу подошел? Не волнуюсь же я за липовость американской демократии, столь волнующую героя? Я ж не знаю ее. Не слышно что-то из моего далека, чтоб она была такой же неразумной, как сестра Гнусен. Я, правда, хорошо ощущаю, как она гнусна, эта американская демократия, в отношении того человечества, которое не относится к золотому миллиарду. И в первую очередь, в отношении к России. Я, правда, читал А. Зиновьева, лично знающего западную демократию в ее предназначении для внутреннего употребления: “С возникновением глобального сверхобщества произошел перелом в самом типе эволюционного процесса: степень и масштабы сознательности исторических событий достигли такого уровня, что стихийный эволюционный процесс уступил место проектируемой и управляемой эволюции. Это, напоминаю, не означает, будто все в эволюции человечества стало планироваться и ход эволюции стал управляться в соответствии с планами. Это означает, что целенаправленный, планируемый и управляемый компонент эволюционного процесса стал играть определяющую роль в конкретной истории человечества. Цели при этом не обязательно благородные, они могут быть (и являются таковыми на самом деле) эгоистичными, гнусными, коварными и т.д. Планы не обязательно целесообразные и разумные, они могут быть нелепыми и даже безумными. Управление не обязательно по правилам разумного управления и не обязательно эффективно, оно может быть дилетантским, неэффективным. Но это не влияет на сам тип эволюции, подобно тому, как плохая государственность не меняет тип власти как государственной, плохая экономика не меняет тип хозяйства как экономический.

Принципиально важно здесь то, что в западном мире сложилась социальная структура, в которой имеются компоненты, ставящие цели эволюционного характера и глобального масштаба, вырабатывающие планы достижения этих целей, обладающие способностью и средствами управлять огромными массами людей, принуждая их к деятельности по реализации этих планов, распоряжающиеся колоссальными материальными ресурсами, достаточными для того, чтобы исторические процессы, ранее бывшие стихийными, сделать сознательными” (http://www.biglib.com.ua/read.php?pg_wh … ok_id=3550). Опять тоталитаризм! Но все это как-то не объясняет прямо рефлекторности моего чуть не вырвавшегося рыдания.

Наверно, дело в том, что я вжился в состояние той депрессии, которая владеет вождем, предстоящим перед комбинатом (так он называет весь мир и органическую часть его - сумасшедший дом).

Смотрите:

“Простым поворотом регулятора на стальной двери старшая сестра может пускать стенные часы с такой скоростью, как ей надо: захотелось ей ускорить жизнь, она пускает их быстрее, и стрелки вертятся на циферблате, как спицы в колесе. В окнах-экранах - быстрые смены освещения, утро, день, ночь - бешено мелькают свет и темнота, и все носятся как угорелые, чтобы поспеть за фальшивым временем; страшная сутолока помывок, завтраков, приемов у врача, обедов, лекарств и десятиминутных ночей, так что едва успеваешь закрыть глаза, как свет в спальне орет: вставай и снова крутись, как белка в колесе, пробегай распорядок целого дня раз по двадцать в час, покуда старшая сестра не увидит, что все уже на пределе, и сбросит газ, сбавит скорость на своем задающем циферблате, - как будто ребенок баловался с кинопроектором, и наконец ему надоело смотреть фильм, пущенный в десять раз быстрее, стало скучно от этого дурацкого мельтешения и насекомого писка голосов, и он пустил пленку с нормальной скоростью.

Она любит включить скорость в те дни, например, когда тебя навещают или когда передают встречу ветеранов из Портленда - словом, когда охота задержаться и растянуть удовольствие. Вот тут она включает на полный ход.

На чаще - наоборот, замедляет. Ставит регулятор на "стоп" и замораживает солнце на экране, чтобы оно неделями не двигалось с места, чтобы не шелохнулся его отблеск ни на древесном листе, ни на луговой травинке. Стрелки часов уперлись в без двух минут три, и она будет держать их там, пока мы не рассыплемся в прах. Сидишь свинцовый и не можешь пошевелиться, не можешь встать и пройтись, чтобы разогнать кровь, сглотнуть не можешь, дышать не можешь. Только глаза еще двигаются, но видеть ими нечего, кроме окаменевших острых в другом конце комнаты, которые смотрят друг на друга, решая, кому ходить. Старый хроник, мой сосед, мертв седьмой день и пригнивает к стулу…

…Бог знает, сколько мы так сидим.

Потом она понемногу отпускает регулятор, и это еще хуже. Мертвую остановку мне легче выдержать, чем сиропно-медленное движение руки Сканлона в другом конце комнаты - у него три дня уходит на то, чтобы выложить карту. Мои легкие втягивают густой пластмассовый воздух с таким трудом, как будто он проходит через игольное ушко. Я пытаюсь пойти в уборную и чувствую, что завален тоннами песка, жму мочевой пузырь, покуда зеленые искры не затрещат у меня на лбу.

Напрягаю каждый мускул, чтобы встать со стула и пойти в уборную, тужусь до дрожи в руках и ногах, до зубной боли. Силюсь, силюсь и отрываю зад от кожаного сиденья на какие-нибудь полсантиметра. И падаю обратно, сдаюсь - течет по левой ноге, под током горячий соленый провод, от него срабатывают унизительные звонки, сирены, мигалки, все кричат и бегают вокруг, и большие черные санитары, разбрасывая толпу налево и направо, вдвоем бросаются ко мне, размахивают страшными космами медной проволоки, которые трещат и сыплют искрами, замыкаясь от воды.

Отдыхаем мы от этого управления временем, пожалуй, только в тумане; тогда время ничего не значит. Оно теряется в тумане, как все остальное”.

Вы понимаете? Речь о переживании невозможности поступать по-своему в любых мелочах. Нельзя встать после сна на несколько минут раньше срока и пойти умываться. Нельзя после того, как съел обед, встать и выйти из комнаты. Нельзя убавить громкость радио, орущего так, чтоб слышали почти глухие.

Можно только подчиняться персоналу.

И как эффектно описано в романе насилие временем, так и спасение от насилия – туманом, образом отключения от мира, депрессией. Увы, часто неуправляемым изнутри процессом. Засасывает, видите ли.

И вот вождь, погрязший в этой трясине, вырвался и проголосовал. Всемогущий комбинат оказался слабее столь ослабленного человека.

Вот это противоречие и вызывает позыв рыдать. Выготский, как всегда, прав: таков внеисторический – психологический (так уж устроен человек) – механизм воздействия искусства.

Признаюсь, что пишу это все в перерывах между чтением романа, пишу скорее между эмоциональными пиками от простого восприятия, чем из-за сотворческого озарения художественным смыслом целого. Жаль не отметить столь яркие переживания по свежим следам. Все-таки фильм видел лет 15 назад, и теперь, в чтении, все очень свежо.

Так вот, в связи с новейшими моими ассоциациями с американской лжедемократией, меня постигло было разочарование в Кене Кизи. Ну к чему была эта накачка страстей насчет комбината, если, оказывается, сидят в том сумасшедшем доме все больше по собственному желанию, в попытке убежать от жизни, а не принудительно.

“- Вообще-то у нас в отделении совсем немного народу лечится принудительно. Только Сканлон и... Кажется, кое-кто из хроников. И ты [хулиган Макмэрфи]. Да и в больнице таких немного. Совсем немного”.

(Вождь явно из этих немногих.)

Такого нюанса в фильме то ли нет совсем, то ли я его не заметил.

Обманным в своей основе стал потрясающий сюжетный ход с безуспешной, но все же попыткой Макмэрфи сдвинуть с места тяжеленный пульт, попыткой, из-за заразительности которой и не струсили впоследствии проголосовать острые и хроник индеец. Речь же шла о том, чем Маку высадить забранное сеткой окно, чтоб выйти из больницы и посмотреть бейсбольные финалы по телевизору где-нибудь в баре.

И вот те на. Большинство из голосующих может написать заявление и вообще выписаться из больницы.

Я был обескуражен.

Но потом я понял, что Кен Кизи глубоко прав. Гнет власти над собой люди принимают добровольно. Славяне варягов княжити призвали. Немцы избрали Гитлера большинством голосов. В США, правда, власть Англии и рабовладение свергли силой. Но то, что критикуется в романе, - демократию - установили тоже большинством.

И если в данный сумасшедший дом собрались непереносящие “комбинат”, не умеющие “приспособиться к … кроличьему положению”, и если они не патологические экстремалы и неженки, а нормальные – так уж описаны – люди, то случилась что-то. По Зиновьеву – наступило время сверхобщества. А “острые” просто первые это почувствовали и не приняли.

Книга вышла в свет, я посмотрел, в 1962 году.

Именно с шестидесятыми годами связывали советские ученые то новое, что пришло тогда в мир - научно-техническую революцию. Она потянула за собой шлейф массовой технизации всей жизни. От обоих явлений – через рост производительности труда, через рост числа интеллигенции, через шаблонизацию их работы - развились безработица и резкое понижение статуса беловоротничковых, а также их люмпенизация. А также заорганизованность всего и вся. Наступила, как тогда ее называли, эпоха организаций и, соответственно, - реакция на нее: молодежная контркультура, психоделическая (наркотическая) революция, сексуальная революция, течения хиппи, битников, распространение дзен-буддизма - это все формы бегства от жизни. А еще – попытки взбунтоваться новых левых (не понятно, почему их левыми называли, когда это был чисто згоистический бунт обделенных жизнью интеллигентов-индивидуалистов, через пару лет успокоившихся, как только им дали кусок пирога).

Подобный, социологический, подход теперь, конечно, у нас не в моде. А на Западе и никогда не был в моде. Потому феномен Кена Кизи объяснялся (и объясняется сейчас) как угодно иначе. Протест против общества посредственностей (журнал “Тайм” тех лет), протест против засилья в обществе психиатров (Томас Заз, тогдашний западный диссидент), протест разума, который остался сам с собой, ибо впервые за века и века засадили всех сумасшедших в сумасшедшие дома (Александр Генис) (http://www.svoboda.org/programs/OTB/2002/OBT.031002.asp). А от имени одного крупного американского музыковеда я читал мысль, что холодная война, десятки лет свирепствовавшая в мире, привела – как реакцию – к (красиво выражаясь) авангарду в искусстве и жизни, то есть к резкости и грубости в пассивности и в активности (в искусстве, религии и политических выпадах).

Так или иначе, но что-то случилось с демократией, и она стала чем-то отрицательным для силачей-не-во-власти. В системе образов романа Кизи для некоторых диссидентов (не могущих воздержаться от бунта кроликов) сумасшедший дом,- оцененный было ими менее опасным для выживания, чем жизнь,- стал таким же опасным. Повышенный – из-за появления Макмэрфи - градус диссидентства в отделении сестры Гнусен быстро привел к доведению сестрою до самоубийства Чесвика, самого отзывчивого на призыв к свободе.

Все так. Все я логически себе объяснил. Но больше меня роман не волновал так сильно.

В чем дело?

Особенно неприятным показалось описание негативности электрошока через наоборот – последовавшими после электрошока видениями детства рассказчика-индейца.

“Выходим по тропе через тростник к железной дороге. Прикладываю ухо к рельсе, она обжигает щеку.

- Ничего, - я говорю, - ни с той, ни с другой стороны на сто километров...

- Хм, - говорит папа”.

И т.д. Целая вереница отрывков.

А дело в том, что в романе произошла незаметная переориентация замысла.

Нет. Неверно. Он с самого начала был замыслен иначе, чем поначалу кажется.

Как об электрошоке отзывались?

“- Шоковый шалман, мистер Макмэрфи, это жаргонное название аппарата эшт - электрошоковой терапии. Аппарат, можно сказать, выполняет работу снотворной таблетки, электрического стула и дыбы. Это ловкая маленькая процедура, простая, очень короткая, но второй раз туда никто не хочет. Никто.

- А что там делают?

- Пристегивают к столу в форме креста, как это ни смешно, только вместо терний у вас венок из электрических искр. К голове с обеих сторон подключают провода. Жик! На пять центов электроэнергии в мозг, и вы подверглись одновременно лечению и наказанию за ваши враждебные "Иди к черту", а вдобавок от шести часов до трех дней, в зависимости от вашей конституции, ни у кого не будете путаться под ногами. А придя в себя, вы еще несколько дней пребываете в состоянии дезориентированности. Вы не можете связно думать. Многого не можете вспомнить. Если на процедуры не скупятся, человека можно превратить в подобие мистера Элвиса, которого вы видите у стены. В тридцать пять лет - слюнявый идиот с недержанием”.

А Бромден, получивший этих процедур штук двести, оказывается, страдал главным образом оттого, что они вызывали у него такие воспоминания, от которых ему бежать хотелось от своего обычного тумана, вон из сумасшедшего дома. Тогда как его философия говорила ему, что это бессмысленно – кругом один и тот же комбинат.

Так вот Макмэрфи побудил его таки бежать. А сам – раздумал!

Да! Это не заметно, но это так.

Макмэрфи решил спровоцировать медперсонал на то, чтоб его погубили, лишили сознания навсегда или самой жизни. Да! Решил спровоцировать.

Ибо лжедемократия, комбинат – непобедим.

И решил он это стазу после того, как из-за него, в сущности, покончил с собой Чесвик, после того, что Макмэрфи узнал о добровольности пребывания большинства пациентов в этом сумасшедшем доме и после своего – как результат – порыва выйти из него путем отказа от противодействий старшей сестре и вообще режиму.

Как только он это решил выйти из дурдома, сразу его шатнуло в противоположное.

Из-за того, что повествование ведется от имени вождя Бромдена, нам, читателям, и всем персонажам романа это изменение оказывается неведомым. Лишь проницательный Бромден заметил подозрительное.

После одного из моментов победы над сестрой, к борьбе с которой он вернулся с новым воодушевлением, после удачно проведенной коллективной рыбалки пациентов – что мы видим глазами вождя?

“Кое-кто из острых еще не спал, дожидались около уборной, чтобы посмотреть, утонули мы или нет. Мы ввалились в коридор, перепачканные кровью, загорелые, провонявшие пивом и рыбой, неся своих лососей, словно какие-нибудь герои-победители. Доктор спросил, не хотят ли они выйти, поглядеть на его палтуса [доктор рекордной величины рыбу выловил] в багажнике, и мы пошли обратно, все, кроме Макмэрфи. Он сказал, что порядком укатался и, пожалуй, лучше даванет подушку. Когда он ушел, кто-то из острых, не ездивших с нами, спросил, почему Макмэрфи такой вымотанный и усталый, если остальные краснощекие и резвые. Хардинг объяснил это тем, что у Макмэрфи сошел загар.

- Помните, Макмэрфи прибыл сюда на всех парах, закаленный суровой жизнью на вольном воздухе, то есть в колонии, румяный и пышущий здоровьем. Мы просто наблюдаем увядание его великолепного психопатического загара. Больше ничего. Сегодня он провел несколько изнурительных часов в сумраке каюты, между прочим, тогда как мы братались со стихиями, впитывая витамин D. Конечно, и они могли изнурить его до некоторой степени, эти труды в закрытом помещении, вы только представьте себе, друзья. Что касается меня, я уступил бы часть витамина D в обмен за некоторое такое изнурение. Особенно имея малышку Кэнди в качестве прораба. Или я ошибаюсь?

Вслух я этого не сказал, но подумал, что, может быть, и ошибается. Усталость Макмэрфи я заметил еще раньше, когда возвращались в больницу и он потребовал, чтобы завернули в городок, где прошло его детство”.

В фильме этого нюанса нет. Нет и заворота в этот городок, и того, как сентиментально там вел себя Макмэрфи. В сущности, прощался с жизнью. Нет в фильме и чуть не явного нежелания Макмэрфи убежать из больницы после устроенного бардака, когда, – было ясно,- что ему теперь не сдобровать, а окно – пожалуйста - открыто.

Макмэрфи незаметно для читателя поменялся с вождем ролями. И Бромден, в сущности, угадал его волю: быть погубленным больницей и больше не жить. Что вождь и выполнил после лоботомии, на которую обрекли этого несчастного. (Лоботомия - удаление лобных долей мозга, ответственных за самоосознание и за принятие решений.)

Причем Макмэрфи не хотел умереть не от комбината. Когда возвращались с рыбалки и из-за шторма возникла опасность утонуть тем троим, для которых не хватило спасательных жилетов, и отказался от жилета один (ради Кэнди) и другой (ради вернувшегося психоза не касаться ничего грязного), то Макмэрфи героизма не проявил. Это не зря. Пока он должен был выжить.

А вот как он подписал себе приговор:

“Сестра подошла прямо к Макмэрфи.

- Он перерезал себе горло. - Она подождала, что он ответит. Макмэрфи не поднял головы. - Билли открыл стол доктора, нашел там инструменты и перерезал себе горло. Бедный, несчастный, непонятый мальчик убил себя. Он и сейчас сидит в кресле доктора с перерезанным горлом.

Она опять подождала. Но Макмэрфи все равно не поднял головы.

- Сперва Чарльз Чесвик, а теперь Уильям Биббит! Надеюсь, вы наконец удовлетворены. Играете человеческими жизнями... Играете на человеческие жизни... Как будто считаете себя богом!

Она повернулась, ушла на пост и закрыла дверь, оставив за собой пронзительный, убийственно холодный звук, который рвался из трубок света у нас над головами.

У меня сразу мелькнула мысль остановить его, уговорить, чтобы он взял все выигранное прежде и оставил за ней последний раунд, но эту мысль немедленно сменила другая, большая. Я вдруг понял с невыносимой ясностью, что ни я, ни целая дюжина нас остановить его не сможем. Ни Хардинг своими доводами, ни я руками, ни старый полковник Маттерсон своими поучениями, ни Сканлон своей воркотней, ни вместе все - мы его не остановим.

Мы не могли остановить его, потому что сами принуждали это делать. Не сестра, а наша нужда заставляла его медленно подняться из кресла, заставляла упереть большие руки в кожаные подлокотники, вытолкнуть себя вверх, встать и стоять - как ожившего мертвеца в кинофильмах, которому посылают приказы сорок хозяев. Это мы неделями не давали ему передышки, заставляли его стоять, хотя давно не держат ноги, неделями заставляли подмигивать, ухмыляться, и ржать и разыгрывать свой номер, хотя все его веселье давно испеклось между двумя электродами.

Мы заставили его встать, поддернуть черные трусы, как будто это были ковбойские брюки из конской кожи, пальцем сдвинуть на затылок шапочку, как будто это был четырехведерный "стетсон", и все - медленными, заученными движениями, а когда он пошел по комнате, стало слышно, как железо в его босых пятках высекает искры из плитки.

Только под конец, после того как он проломил стеклянную дверь, и она повернула лицо - с ужасом, навек заслонившим любое выражение, какое она захочет ему придать, - и закричала, когда он схватил ее и разорвал на ней спереди всю форму, и снова закричала, когда два шара с сосками стали вываливаться из разрыва и разбухать все больше и больше, больше, чем мы могли себе представить, теплые и розовые под лампами, - только под конец, когда начальники поняли, что трое санитаров не двинутся с места, будут стоять и глазеть и борьбу придется вести без их помощи, и все вместе - врачи, инспектора, сестры - стали отрывать красные пальцы от ее белого горла, словно пальцы эти были костями ее шеи, и, громко пыхтя, оттаскивать его назад, - только тогда стало видно, что он, может быть, не совсем похож на нормального, своенравного, упорного человека, исполняющего трудный долг, который надо исполнить во что бы то ни стало.

Он закричал. Под конец, когда он падал навзничь и мы на секунду увидели его опрокинутое лицо, перед тем как его погребли под собой белые костюмы, он не сдержал крика.

В нем был страх затравленного зверя, ненависть, бессилие и вызов - и если ты когда-нибудь гнался за енотом, пумой, рысью, ты слышал этот последний крик загнанного на дерево, подстреленного и падающего вниз животного, когда на него уже набрасываются собаки и ему ни до чего нет дела, кроме себя и своей смерти”.

После этого ему сделали лоботомию, а вождь его задушил. Потому что правильно понял, что “ему ни до чего нет дела, кроме себя и своей смерти”.

Макмэрфи ведь мог догадаться, что как и Чесвик, после победного частного бунта не смогший жить, не сможет после очередной частной победы остаться жить еще кто-нибудь и покончит с собой. Он ведь и за правду набросился на сестру: он виноват в смерти двоих.

И пусть вас не обманут слова, мол, угнетение пациентов заставило его вести борьбу и до того, и в последнем акте. Это таково мнение переродившегося вождя, а не переродившегося Макмэрфи. Макмэрфи был движим лишь вдруг открывшейся ему невозможностью победить комбинат.

Он мог же совершить побег. И тогда, когда ловили рыбу. И тогда даже, когда проспал темное время безопасного удирания после учиненного в отделении бардака. И даже утром, при сбежавшемся персонале он мог сбежать:

“Хардинг никак не мог успокоиться. Он долбил, что Макмэрфи надо поскорее одеться, пока ангел милосердия звонит доктору и докладывает о бесчинствах, а Макмэрфи отвечал, что волноваться не стоит: положение его хуже не стало, правильно?

- Всем, чем могли, меня уже угостили, - сказал он. [А ведь лоботомия не один раз упоминалась в романе как предмет разговора пациентов с Макмэрфи.]

Хардинг развел руками и ушел, пророча гибель.

Один санитар заметил, что сетка не заперта, запер ее…”

Вот после этого сбежать уже было невозможно.

Кен Кизи создал-таки произведение постмодернисткое. Им двигало-таки отсутствие идеала. Потому смерть главного героя, Макмэрфи, не вызывает, как от трагедии, переживания торжества того идеала, во имя которого умер главный герой.

Не вызывает этого переживания и успешный побег возродившегося вождя Бромдена. Он убегает в бесперспективность. У него нет мысли, чем он будет теперь жить:

“В Канаду я, может быть, и правда отправлюсь, но по дороге, наверно, заеду на Колумбию. Покручусь вокруг Портленда, у реки Худ и у Даллз-сити - вдруг встречу наших из поселка, таких, кто еще не спился. Хотелось бы посмотреть, что они делают с тех пор, как правительство захотело купить у них право быть индейцами. Я слышал даже, что некоторые из племени стали строить свои хилые деревянные мостки на гидроэлектрической плотине и острожат рыбу в водосливе. Дорого бы дал, чтоб на это посмотреть. А больше всего охота посмотреть наши места возле ущелья, вспомнить, как они выглядят.

Я там долго не был”.

Мы не должны забывать уже известное ему: “…а раундов еще предстояло много. То, с чем он дрался, нельзя победить раз и навсегда. Ты можешь только побеждать раз за разом, пока держат ноги, а потом твое место займет кто-то другой”.

Да он заменил Макмэрфи. Но победы над всесильной лжедемократией не будет.

Иначе в фильме. Фильм – тенденциозно-сентиментальное произведение. Героя – губят. И в вас все восстает.

Герой в самый критический момент просто не успевает убежать. Что и закономерно: Систему не победишь. Но, по закону трагедии, герой умирает, но дело его остается жить в душах зрителей. И побег вождя, не оставившего сестре Гнусен живую мумию, Макмэрфи, для демонстрации силы Системы, - лишь удостоверял зрителя кинофильма, что все было не зря.

Роман – не таков. Роман говорит: все зря, комбинат непобедим абсолютно.

Я, например, вовсе не желавший реставрации капитализма и, тем более, развала СССР, когда впервые показывали Фильм Милоша Формана, - как раз накануне начала развала и реставрации,- я места себе не мог найти от возбуждения. Во мне в то время шла борьба бунтаря с охранителем. И день ото дня все больше побеждал охранитель. Но – не в часы сразу после фильма. А знавал я и парня, литовца,- я жил тогда в Литве,- который назавтра после фильма стал искать дорогу в экстремистскую оппозиционную организацию. И такие-то люди и повернули тогда историю Литвы и СССР.

Сейчас же, прочтя роман я просто подавлен.

Комбинат Кена Кизи более уместен в тексте, чем Система. Переводчик, В. Голышев, молодец. Комбинат это - объединение предприятий связанных технологической цепочкой производства, при которой продукция одного предприятия комбината служит материалом или полуфабрикатом для другого предприятия. В переносном смысле – диссиденты, приспосабливаются комбинатом для включения их в себя же.

Вот пишут, про роман, что он прогремел на всю страну. Значит, обогатился и Кизи и издатель. Что он был одной из первых ласточек культуры битников. То есть много радостей породил. Одной был из первых же ласточек психоделической культуры. Опять красивые слова какие. Наркотик открывает новый мир, “который доступен младенцу, пока до него не добрались воспитатели”. Кто этого не познал, тот не современен. Перед таким ретроградом это галлюцинация, а не чудо, диссоциативный феномен, а не опыт. Кизи указал способ, как сменить смирительную рубашку семьи на свободу семьи друзей. Зачем обычная фантастика? - “Проглоти экспериментальный наркотик и стань суперменом!” Роман преподают в школах. А как же! Контркультура, возросшая на нем, дает миллионные прибыли. Все учтено могучим ураганом. Комбинат работает! Правда, “битников не пускали в респектабельное общество” (Генис. Билет в Китай.С.-Пб.,2001, с.20). Так на то и разные производства в комбинате.

А ведь Кизи ж подсознательно понял непобедимость комбината! И выразил же это отнюдь не приятием этого!

Но тем-то и отличается искусство, что бо`льшую часть в нем составляет подсознательное. Ни сам автор себя не понимает до конца, ни его читатели.

Не понял и Милош Форман. Чех, претерпевший вторжение в 1968 году в Чехословакию советсткого тоталитаризма, он воспринял свою миссию в экранизации романа как революционную. Советский тоталитаризм не чета западной лжедемократии. На него глядя Форману сразу становилось видно, что советский долго не протянет. И падет в соревновании Систем. Поэтому его Макмэрфи коллективист. Когда индивидуалисты объединяются для борьбы за свои права, они становятся некими коллективистами. Так и родился тенденциозно-сентиментальный фильм о борце за свободу угнетенных, которого губит Система, но за которого исторический оптимизм публики. Такой, как мой знакомый литовец, чья Литва вскоре приобрела “независимость”. Такой, как западные борцы за вседозволенность, вскоре обретшие новые моральные ценности в психоделической и сексуальной революции.

Раз до игр дошли, значит мне простят мое невежество)
Assassin’s Creed (русск. Кредо убийцы) — компьютерная игра в жанре action-adventure, разработанная компанией Ubisoft. Впервые игра была представлена под названием Project Assassin на выставке X ’05, проводимой Microsoft. На E3 2006 игра была официально анонсирована для PlayStation 3 под названием Assassin’s Creed. Позже Ubisoft также заявила о выходе игры на PC и Xbox 360. Версия для консолей появилась в продаже в ноябре 2007 года, PC-версия появилась в продаже 6 марта 2008 года. Игра разрабатывалась людьми, которые участвовали в создании Prince of Persia: The Sands of Time. Музыку для всех трейлеров игры написал Джаспер Кид.

5 февраля 2008 года ознаменовалось выходом приквела Assassin’s Creed — игры Assassin’s Creed: Altaïr’s Chronicles для Nintendo DS. 8 апреля 2008 появилась расширенная версия Assassin’s Creed для ПК — Assassin’s Creed Director’s Cut Edition. Отличием является расширенный набор способов вести расследование.

На международной выставке Е3 в 2009 году была показана PSP-версия игры — Assassin’s Creed: Bloodlines, которая является прямым продолжением первой части игры. Она распространяется как на UMD-носителях, так и через сеть PlayStation Network.
СюжетДействие игры одновременно разворачивается в недалёком будущем и в прошлом, во время третьего Крестового похода (1191 год). В будущем времени героем является Дезмонд Майлс, обычный бармен, который был похищен корпорацией «Абстерго Индастриз» (с лат. очистка, зачистка) для получения важной информации. Очнувшись, герой обнаруживает себя лежащим в странном устройстве в лаборатории. В курс дела его вводят двое ученых: Люси Стиллман и Уоррен Видик. Дело в том, что он является последним из древнего рода убийц, служивших в Братстве ассасинов. В частности, одним из его предков был убийца по имени Альтаир ибн Ла-Ахад (الطائر ابن لا أحد, с арабского Летящий, сын Никого), который и является героем действия в прошлом. Люси и Видик с помощью аппарата «Анимус» (лат. anim — душа) декодируют генетическую память Дезмонда, которая, по словам Уоррена, содержит воспоминания о действиях его предков. Молодому бармену приходится раз за разом переживать приключения своего дальнего родственника.

Альтаир — убийца, один из лучших во всём Братстве Ассасинов. Поэтому ему поручено вместе с двумя напарниками найти гробницу в районе Иерусалима и добыть из неё некий важный артефакт. В этой гробнице Альтаир встречается лицом к лицу с Крестоносцами, которые также разыскивают ценность. Он решает, что это отличный шанс уничтожить Робера де Сабле, гроссмейстера Тамплиеров. Проявив самонадеянность, ассасин проваливает задание и подставляет под удар своих напарников. Ему приходится вернуться в Масиаф ни с чем, сообщив главе ордена Аль-Муалиму (с арабского Учитель(Наставник)) о своей неудаче. Но случилось так, что один из напарников Альтаира выжил, потеряв руку и брата, и вернулся в замок. Более того, он принёс с собой искомую реликвию — «Частицу Эдема». Во время их разговора на Масиаф нападает Орден Тамплиеров, и хотя Альтаир помог ассассинам отбиться, его обвинили во всех жертвах этого нападения и нарушении трёх основных принципов братства, главный из которых — не подставлять под угрозу товарищей. Аль-Муалим разыграл казнь Альтаира.

Придя в себя, наш герой узнаёт, что он вовсе не мёртв. Однако он был понижен в ранге и уровень доверия к нему упал. Чтобы восстановить свою репутацию в глазах Братства и обрести «мир в себе», Альтаир должен убить девятерых важных людей в трёх городах: Дамаске, Акре и Иерусалиме.

Убивая одну цель за другой, Альтаир постепенно выясняет, что его жертвы связаны между собой. Каждый из девяти человек перед смертью раскрывал часть плана тамплиеров. Убив последнюю жертву, наш герой отправляется в Масиаф. Там он понимает, что Аль-Муалим предал орден ассасинов и использовал частицу Эдема для подчинения жителей. В тяжёлом бою Альтаир убивает предателя и хочет уничтожить артефакт, но потом решает оставить его себе, надеясь найти ему применение на благо.
Игровой процессИгра относится к разряду Freeplay-проектов, то есть игроку дозволяется исследовать мир в свободном порядке. Всё игровое пространство представляет собой упрощённую модель Святой земли и поделено на 7 основных частей. Это три крупных города (Дамаск, Акра и Иерусалим), замок ассасинов (Масиаф) и пространство между ними (Королевство), разбитое на две части, а также цитадель Арсуф, локация возле Акры, которая открывается игроку в 6-м блоке памяти. Королевство представляет собой достаточно обширные площади между гор с небольшими поселениями местных жителей и лагерями крестоносцев. По территории королевства игрок волен передвигаться как пешком, так и на лошади. Почти все солдаты, которых он встречает — враги Альтаира и Братства. Если привлекать к себе внимание, они могут узнать ассасина и попытаться убить. Масиаф — первое поселение, показываемое в игре. Он построен на горе и каждая следующая его улица располагается выше предыдущей. На самом пике стоит замок Братства, окружённый мощными стенами. В этой деревне игрок может приноровиться к городскому способу передвижения в игре — в стиле паркур, а также узнает основы расследования и выполнит своё первое после понижения в ранге задание — найти предателя среди жителей Масиафа.

Проникновение в город
Игрок может попасть в город четырьмя способами.

1.Самый безопасный - пройти в город вместе с послушниками. Подойдя к группе из четырёх монахов, достаточно нажать клавишу Смешаться с толпой, чтобы Альтаир сам изобразил из себя монаха. Если прислушаться, то можно услышать, как один из послушников молится на латыни. Кроме того, такой способ помогает выполнить ряд других заданий. Монахи отмечаются на радаре специальной иконкой и всегда интуитивно понятно, могут они пригодиться или нет.
2.Незаметным в город можно пробраться по балкам над городскими воротами. Однако одно неправильно рассчитанное движение - и падение приведёт к необходимости сражаться со стражей.
3.Если уж совсем лень мудрить, искать обходные пути и притворятся верующим, всегда можно войти в город с боем. Этого не стоит делать при входе в незнакомую локацию, иначе от погони уйти будет проблематично.
4.Можно убить кого-нибудь скрытым клинком возле городских ворот, и, пока стражники осматривают тело, спокойно пройти внутрь.
На любое здание, башню или стену можно залезть. Во всех крупных городах неприступными являются только городские стены, которые не имеют выступов и не позволяют выбраться за границы игрового мира. Архитектура городов в Assassin’s Creed специально спроектирована так, чтобы Альтаир мог вскарабкаться на любую крышу. Но только этим варианты передвижения в игре не ограничиваются. Из строений тут и там торчат балки и деревянные блоки. По ним можно прыгать, на что делался акцент во многих рекламных роликах проекта. Забираясь на здания и перемещаясь по горизонтали, игрок может с лёгкостью уходить от погони, перепрыгивая с брусчатки на ящики, с ящиков — на балки, а с балок — на крышу. На протяжении всей игры эти навыки будут не раз использоваться для выполнения дополнительных заданий.

Очень важной частью игры являются расследования и сопряжённая с ними необходимость слиться с толпой. Каждый раз, попадая в большой город, Альтаир должен как следует осмотреться и найти Бюро ассассинов. Глава Бюро расскажет ему о его будущей жертве и наведёт на некоторых людей, которые владеют полезной информацией. Сбор информации сводится к нескольким минииграм. Так, можно проследить за проповедником, чтобы после с пристрастием его допросить; подслушать разговор на улице; украсть нужный предмет с пояса жертвы; выполнить просьбу информатора. Встречаются задания по разрушению торговых прилавков, на которые по тем или иным причинам укажет информатор. Для выполнения такого задания необходимо толкнуть какого-нибудь человека на прилавок, что всегда провоцирует находящихся рядом стражников на нападение. Наконец, иногда необходимо просто устранить лучников на крышах или представляющих опасность людей, на время собрать некоторое количество флагов и т.д. Всё это необходимо проделать незаметно для посторонних глаз, иначе предстоит сражаться со стражей, убегать и прятаться, после чего предпринимать попытку снова.

Разработчики называют Assassin’s Creed «социальным стелс-экшеном». В игре очень важную роль играет толпа, которая может стать как преградой, так и подмогой. Игрок может, почти не привлекая внимания, смешиваться с толпами людей, но стоит ему повести себя вызывающе — и волна возмущения прокатится по улице, Альтаира станут искать стражники. После совершения игроком убийства толпа с криками разбегается, хотя, если убить врага незаметно, народ наоборот соберётся поглазеть. В бегущем человеческом потоке убийце легче скрыться от погони. При этом надо обязательно использовать элементы управления, чтобы расталкивать бегущих, иначе Альтаир может потерять равновесие и споткнуться.

[править] Боевая системаСражения в игре происходят в реальном времени, необходимо лишь «захватить цель» и выхватить меч. Конечно, гораздо лучше совершить незаметное убийство, но после удачного покушения с солдатами всё равно придётся иметь дело. В Ubisoft создали достаточно простую боевую систему, которая благодаря разнообразной и качественной анимации, а также кинематографической работе камеры выглядит эффектно и жестоко. Бои всегда проходят на мечах и Альтаир волен делать выпады, ставить блок и контратаковать. Первые два действия вполне могут принести пользу против небольшого количества врагов. Контратаки, в свою очередь, являются краеугольным камнем игры и самым красочным способом убийства. Впрочем, как только игрок научится их правильно использовать, сражения перестают быть по-прежнему увлекательными, поэтому сложность добавляется количеством и опытом соперников. Весь бой, даже если против Альтаира стоит целая армия, представляет собой дуэль: солдаты нападают строго по одному. От игрока требуется выждать в блоке удобного момента и контратаковать. Альтаир тоже может наносить атакующие удары, причём как слабые, так и сильные (в зависимости от длительности нажатия на клавишу), но и опытные соперники могут контратаковать.

Скрытый нож
Выдвижной кинжал — своеобразный подарок при посвящении в убийцы. Ритуал был таков: после сдачи последнего экзамена хашашину отрезали безымянный палец левой руки, а затем на руку (чуть ниже локтя) крепился лёгкий механизм. Активировался такой механизм кольцом, закреплённым на мизинце. Каким-то движением пальца ассассин активировал механизм, шестерни приходили в движение, и вместо безымянного пальца выезжал тонкий трёхуровневый кинжал. При окончании процесса раздавался тонкий щелчок, слышный только ассассину. Весь процесс занимал не более полсекунды — это позволяло активировать клинок во время полёта или во время замаха.
Альтаир пользуется несколькими видами оружия.

Кроме необходимого и полученного первым делом клинка, у нашего героя есть короткий меч, часто полезный для дуэлей со стражей. Им сложнее блокировать удары, но можно быстрее атаковать и выполнять другие контрудары.
На больших дистанциях вместо короткого меча Альтаир использует метательные ножи, число которых меняется от 5 до 15 на протяжении всей игры. Если метнуть его в человека, то враг почти наверняка будет убит. К сожалению, это оружие бесполезно против ключевых целей, за которыми охотится Альтаир (одним ножом их убить нельзя). Кроме того, использование метательных ножей почти всегда требует «фиксирования цели», иначе велика вероятность промаха. Брошенные ножи подбирать нельзя, поэтому со временем они заканчиваются. Новые можно украсть у бандитов в городе. Если сделать это незаметно, Альтаиру достанется пять штук, если же спровоцировать драку и выиграть её — то только один. Во время игры метательные ножи вызываются той же клавишей, что и короткий меч.
Самым часто используемым оружием незаметного убийцы служит скрытый кинжал. Он укреплён в специальном механизме на запястье и выдвигается в случае необходимости вдоль ладони. С таким устройством Альтаир может убивать врагов, не привлекая лишнего внимания, и быстро скрываться с места расправы. Нападать можно с любой стороны. Важным фактором здесь является скорость — если солдат вычислит ассасина раньше, чем тому удастся вытащить кинжал, то он заблокирует удар и завяжется обычный бой. Хотя в режиме дуэли со скрытым клинком Альтаир не может блокировать чужие атаки, контратаки с помощью него весьма эффективны и позволяют одним ударом убивать даже тамплиера. Открытое нападение со скрытым кинжалом работает лишь тогда, когда враг дразнит героя либо отдаёт приказы другим солдатам.
Самым бесполезным «оружием» являются собственные кулаки Альтаира. Они нужны только для драк с бандитами, допросов или для того, чтобы схватить врага и оттолкнуть в сторону. Последний приём полезен в сражениях со стражей, если игрок разумно воспользуется окружающей средой.
Кроме того, в заставке «Assassin’s Creed» и одном из трейлеров, основанных на этой заставке, у Альтаира можно было увидеть небольшой арбалет. Из игры арбалет был исключён, поскольку его перезарядка заняла бы слишком много времени.

[править] Дополнительные заданияВ «Assassin’s Creed», как и во многих других Freeplay-проектах, игрок поощряется за исследование игрового мира. Так, в каждом городе и в королевстве есть определённое число спрятанных флагов. Чтобы их найти, нужно проявить внимательность и умение использовать внутриигровые навыки паркура. Примечательно, что флаги получили названия не только исходя из их местоположения. Например, в Акре находится армия госпитальеров, как следствие, игрок должен собрать Hospitaliers’ Flags; в занятом же мусульманами Дамаске находятся флаги сарацинов (Saracens’ Flags). Еще одним дополнительным заданием является уничтожение 60 тамплиеров, которых можно найти по всему игровому миру. Тамплиеры знают Альтаира в лицо, поэтому не побоятся напасть первыми, как только заметят человека в капюшоне. Тамплиеры сражаются намного лучше городской стражи, поэтому схватка даже с одним рыцарем может стать смертельно опасной для Альтаира. К более важным для прохождения сторонним заданиям можно отнести исследование всех точек обзора. Обычно ими служат высокие башни, намного превышающие по высоте прочие строения и отмеченные специальным знаком на карте. Если Альтаир заберётся на такую башню, он сможет открыть участок местности и увидеть новые детали (доступные расследования, некоторые флаги и т.д). Иным способом открыть карту нельзя, даже если обойти каждый квадратный метр. Последним дополнительным заданием является помощь жителям. В любом городе можно найти несколько граждан, которых притесняет стража. Если убить этих солдат и поговорить со спасённым человеком, то на этом месте появятся несколько горожан. Они будут помогать Альтаиру уходить от преследования, скрывая его или задерживая преследующих стражников.

В «Assassin’s Creed» нет традиционного для многих игр уровня здоровья, он заменён уровнем синхронизации Дезмонда и Альтаира. Падения с высоты, пропущенные выпады стражи, точные попадания стрел и убийства невиновных людей уменьшают синхронизацию с ДНК. Если она уменьшается до нуля, происходит десинхронизация и загружается последнее стабильное воспоминание. Также стоит отметить, что Альтаир не умеет плавать, поэтому падение в воду для него смертельно. После десинхронизации игра начинается с последнего сохранения (сохранения происходят автоматически, а также при спасении жителей, нахождении флагов и т.д). Синхронизация растёт после каждой успешно выполненной миссии. Кроме того, её можно увеличить с помощью дополнительных заданий. Каждые 15 выполненных сторонних миссий, включающих спасение жителей и открытие точек обзора, добавляют одно деление. В итоге можно получить 20 делений синхронизации, выполняя все сторонние задания и проводя все расследования, и только 13, если выполнять только сюжетные задания.

Посмотрим, кто еще сдастся) Я тебе полный пересказ "Над кукушкиным гнездом" выдам О.О Вот первая часть моих стараний)

Вику Ловеллу, который сказал мне, что драконов
      не бывает, а потом привел в их логово.

      ...Кто из дому, кто в дом,
      кто над кукушкиным гнездом.

      Считалка.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

      Они там.
      Черные в белых костюмах, встали раньше меня, справят половую нужду в коридоре и подотрут, пока я их не накрыл.
      Подтирают, когда я выхожу из спальни: трое, угрюмы, злы на все - на утро, на этот дом, на тех, при ком работают. Когда злы, на глаза им не попадайся. Пробираюсь по стеночке в парусиновых туфлях, тихо, как мышь, но их специальная аппаратура засекает мой страх: поднимают головы, все трое разом, глаза горят на черных лицах, как лампы в старом приемнике.
      - Вон он, вождь. Главный вождь, ребята. Вождь швабра. Поди-ка, вождек.
      Суют мне тряпку, показывают, где сегодня мыть, и я иду. Один огрел меня сзади по ногам щеткой: шевелись.
      - Вишь, забегал. Такой длинный, яблоко у меня с головы зубами может взять, а слушается, как ребенок.
      Смеются, потом слышу, шепчутся у меня за спиной, головы составили. Гудят черные машины, гудят ненавистью, смертью, другими больничными секретами. Когда я рядом, все равно не побеспокоятся говорить потише о своих злых секретах - думают, я глухонемой. И все так думают. Хоть тут хватило хитрости их обмануть. Если чем помогала мне в этой грязной жизни половина индейской крови, то помогала быть хитрым, все годы помогала.
      Мою пол перед дверью отделения, снаружи вставляют ключ, и я понимаю, что это старшая сестра: мягко, быстро, послушно поддается ключу замок; давно она орудует этими ключами. С волной холодного воздуха она проскальзывает в коридор, запирает за собой, и я вижу, как проезжают напоследок ее пальцы по шлифованной стали - ногти того же цвета, что губы. Оранжевые прямо. Как жало паяльника. Горячий цвет или холодный, даже не поймешь, когда они тебя трогают.
      У нее плетеная сумка вроде тех, какими торгует у горячего августовского шоссе племя ампква, - формой похожа на ящик для инструментов, с пеньковой ручкой. Сколько лет я здесь, столько у нее эта сумка. Плетение редкое, я вижу, что внутри: ни помады, ни пудреницы, никакого женского барахла, только колесики, шестерни, зубчатки, отполированные до блеска, крохотные пилюли белеют, будто фарфоровые, иголки, пинцеты, часовые щипчики, мотки медной проволоки.
      Проходит мимо меня, кивает. Я утаскиваюсь следом за шваброй к стене, улыбаюсь и, чтобы понадежней обмануть ее аппаратуру, прячу глаза - когда глаза закрыты, в тебе труднее разобраться.
      В потемках она идет мимо меня, слышу, как стучат ее резиновые каблуки по плитке и брякает в сумке добро при каждом шаге. Шагает деревянно. Когда открываю глаза, она уже в глубине коридора заворачивает в стеклянный сестринский пост - просидит там весь день за столом, восемь часов будет глядеть через окно и записывать, что творится в дневной палате. Лицо у нее спокойное и довольное перед этим делом.
      И вдруг... Она заметила черных санитаров. Они все еще рядышком, шепчутся. Не слышали, как она вошла в отделение. Теперь почувствовали ее злой взгляд, но поздно. Хватило ума собраться и лясы точить перед самым ее приходом. Их лица отскакивают в разные стороны, смущенные. Она, пригнувшись, двинула на них - они попались в конце коридора. Она знает, про что они толковали, и, видно, себя не помнит от ярости. В клочья разорвет черных паразитов, до того разъярилась. Она раздувается, раздувается - белая форма вот-вот лопнет на спине - и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Оглядывается, крутанув громадной головой. Никого не видать, только вечный швабра - Бромден, индеец-полукровка, прячется за своей шваброй и не может позвать на помощь, потому что немой. И она дает себе волю: накрашенная улыбка искривилась, превратилась в оскал, а сама она раздувается все больше, больше, она уже размером с трактор, такая большая, что слышу запах механизмов у нее внутри - вроде того, как пахнет мотор при перегрузке. Затаив дыхание, думаю: ну все, на этот раз они не остановятся. На этот раз они нагонят ненависть до такого напряжения, что опомниться не успеют - разорвут друг друга в клочья!
      Но только она начала сгребать этими раздвижными руками черных санитаров, а они потрошить ей брюхо ручками швабр, как из спален выходят больные посмотреть, что там за базар, и она принимает прежний вид, чтобы не увидели ее в натуральном жутком обличье. Пока больные протерли глаза, пока кое-как разглядели спросонок, из-за чего шум, перед ними опять всего лишь старшая сестра, как всегда спокойная, сдержанная, и с улыбкой говорит санитарам, что не стоит собираться кучкой и болтать, ведь сегодня понедельник, первое утро рабочей недели, столько дел...
      - ...Понимаете, понедельник, утро...
      - Да, мисс Гнусен...
      - ...А у нас столько назначений на это утро... Так что если у вас нет особой надобности стоять здесь вместе и беседовать...
      - Да, мисс Гнусен...
      Замолкла, кивнула больным, которые собрались вокруг и смотрят красными, опухшими со сна глазами. Кивнула каждому в отдельности. Четким, автоматическим движением. Лицо у нее гладкое, выверенное, точной выработки, как у дорогой куклы, - кожа будто эмаль телесного цвета, бело-кремовая, ясные голубые глаза, короткий носик с маленькими розовыми ноздрями, все в лад, кроме цвета губ и ногтей да еще размера груди. Где-то ошиблись при сборке, поставили такие большие женские груди на совершенное во всем остальном устройство, и видно, как она этим огорчена.
      Больные еще стоят, хотят узнать, из-за чего она напала на санитаров; тогда она вспоминает, что видела меня, и говорит:
      - Поскольку сегодня понедельник, давайте-ка для разгона раньше всего побреем бедного мистера Бромдена и тем, может быть, избежим обычных... Э-э... Беспорядков - ведь после завтрака в комнате для бритья у нас будет столпотворение.
      Пока они оборачиваются ко мне, я ныряю обратно в чулан для тряпок, захлопываю дочерна дверь, перестаю дышать. Хуже нет, когда тебя бреют до завтрака. Если успел пожевать, ты не такой слабый и не такой сонный, и этим гадам, которые работают в комбинате, сложно подобраться к тебе с какой-нибудь из своих машинок. Но если до завтрака бреют - а она такое устраивала, - в половине седьмого, в комнате с белыми стенами и белыми раковинами, с длинными люминесцентными трубками в потолке, чтобы теней не было, и лица всюду вокруг тебя кричат, запертые за зеркалами, - что ты тогда можешь против ихней машинки?
      Схоронился в чулане для тряпок, слушаю, сердце стучит в темноте, и стараюсь не испугаться, стараюсь отогнать мысли подальше отсюда, подумать и вспомнить что-нибудь про наш поселок и большую реку Колумбию, вспоминаю, как в тот раз, ох, мы с папой охотились на птиц в кедровнике под даллзом... Но всякий раз, когда стараюсь загнать мысли в прошлое, укрыться там, близкий страх все равно просачивается сквозь воспоминания. Чувствую, что идет по коридору маленький черный санитар, принюхиваясь к моему страху. Он раздувает ноздри черными воронками, вертит большой башкой туда и сюда, нюхает, втягивает страх со всего отделения. Почуял меня, слышу его сопение. Не знает, где я спрятался, но чует, нюхом ищет. Замираю...
      (Папа говорит мне: замри; говорит, что собака почуяла птицу, где-то рядом. Мы одолжили пойнтера у одного человека в даллз-сити. Наши поселковые псы - бесполезные дворняги, говорит папа, рыбью требуху едят, низкий класс; а у этой собаки - у ней и_н_с_т_и_н_к_т! Я ничего не говорю, но уже вижу в кедровом подросте птицу - съежилась серым комком перьев. Собака бегает внизу кругами - запах повсюду, не понять уже откуда. Птица замерла, и покуда так, ей ничего не грозит. Она держится стойко, но собака кружит и нюхает, все громче и ближе. И вот птица поднялась, расправив перья, и вылетает из кедра прямо на папину дробь.)
      Не успел я отбежать и на десять шагов, как маленький санитар и один из больших ловят меня и волокут в комнату для бритья. Я не шумлю, не сопротивляюсь. Закричишь - тебе же хуже. Сдерживаю крик. Сдерживаю, пока они не добираются до висков. До сих пор я не знал, может это и вправду бритва, а не какая-нибудь из их подменных машинок, но когда они добрались до висков, уже не могу сдержаться. Какая тут воля, когда добрались до висков. Тут... К_н_о_п_к_у нажали: воздушная тревога! Воздушная тревога! - И включает она меня на такую громкость, что звука уже будто нет, все орут на меня из-за стеклянной стены, заткнув уши, лица в говорильной круговерти, но изо ртов ни звука. Мой шум впитывает все шумы. Опять включают туманную машину, и она снежит на меня холодным и белым, как снятое молоко, так густо, что мог бы в нем спрятаться, если бы меня не держали. В тумане не вижу на десять сантиметров и сквозь вой слышу только старшую сестру, как она с гиканьем ломит по коридору, сшибая с дороги больных плетеной сумкой. Слышу ее поступь, но крик оборвать не могу. Кричу, пока она не подошла. Двое держат меня, а она вбила мне в рот плетеную сумку со всем добром и пропихивает глубже ручкой швабры.
      (Гончая лает в тумане, она заблудилась и мечется в испуге, оттого что не видит. На земле никаких следов, кроме ее собственных, она водит красным резиновым носом, но запахов тоже никаких, пахнет только ее страхом, который ошпаривает ей нутро, как пар.) И меня ошпарит так же, и я расскажу наконец обо всем - о больнице, о ней, о здешних людях... И о Макмерфи. Я так давно молчу, что меня прорвет, как плотину в паводок, и вы подумаете, что человек, рассказывающий такое, несет ахинею, подумаете, что такой жути в жизни не случается, такие ужасы не могут быть правдой. Но прошу вас. Мне еще трудно собраться с мыслями, когда я об этом думаю. Но все - правда, даже если этого не случилось.

      Когда туман расходится и я начинаю видеть, я сижу в дневной комнате. На этот раз меня не отвели в шоковый шалман. Помню, как меня вытащили из брильни и заперли в изолятор. Не помню, дали завтрак или нет. Наверно, нет. Могу припомнить такие утра в изоляторе, когда санитары таскали объедки завтрака - будто бы для меня, а ели сами - они завтракают, а я лежу на сопревшем матрасе и смотрю, как подтирают яйцо на тарелке поджаренным хлебом. Пахнет салом, хрустит у них в зубах хлеб. А другой раз принесут холодную кашу и заставляют есть, без соли даже.
      Нынешнего утра совсем не помню. Насовали в меня столько этих штук, которые они называют таблетками, что ничего не соображал, пока не услышал, как открылась дверь в отделение. Дверь открылась - значит, время восемь или девятый, значит, провалялся без памяти в изоляторе часа полтора, техники могли прийти и установить что угодно по приказу старшей сестры, и я даже не узнаю, что!
      Слышу шум у входной двери, в начале коридора, отсюда не видно. Эту дверь начинают открывать в восемь, открывают-закрывают по сто раз на дню, тыр-тыр, щелк. Каждое утро после завтрака мы рассаживаемся вдоль двух стен в дневной комнате, складываем картинки-головоломки, слушаем, не щелкнет ли замок, ждем, что там появится. Больше-то и делать особенно нечего. Иногда один из молодых врачей, живущих при больнице, приходит пораньше посмотреть на нас до приема лекарств - дпл у них называется. Иногда жена кого-нибудь навещает, на высоких каблуках, сумочку притиснув к животу. Иногда этот дурачок по связям с общественностью приводит учительниц начальной школы; он всегда прихлопывает потными ладошками и говорит, как ему радостно от того, что лечебницы для душевнобольных покончили со старорежимной жестокостью: "Какая душевная обстановка, согласитесь!" Учительницы сбились в кучку для безопасности, а он вьется вокруг, прихлопывает ладошками: "Нет, когда я вспоминаю прежние времена, грязь, плохое питание и, что греха таить, жестокое обращение, я понимаю, дамы: мы добились больших сдвигов!" Кто бы ни вошел в дверь, это всегда не тот, кого хотелось бы видеть, но надежда всегда остается, и, только щелкнет замок, все головы поднимаются разом, как на веревочках.
      Сегодня замки гремят чудно, это не обычный посетитель. Голос сопровождающего, раздраженный и нетерпеливый: "Новый больной, идите распишитесь". И черные подходят.

      Новенький. Все перестают играть в карты и "монополию", поворачиваются к двери в коридор. В другой день я бы сейчас мел коридор и увидел, кого принимают, но сегодня, я вам объяснял уже, старшая сестра насовала в меня сто килограммов, и я не в силах оторваться от стула. В другой день я бы первым увидел новенького, посмотрел бы, как он просовывается в дверь, пробирается по стеночке, испуганно стоит, пока санитары не оформят прием; потом они поведут его в душевую, разденут, оставят, дрожащего, перед открытой дверью, а сами с ухмылкой забегают по коридорам, разыскивая вазелин. "Нам нужен вазелин, - скажут они старшей сестре, - для термометра". А она то на одного глянет, то на другого: "Не сомневаюсь, что нужен, - и протянет им банку чуть ли не в полведра, - только смотрите не собирайтесь там все вместе". Потом я вижу в душе двоих, а то и всех троих, вместе с новеньким, они намазывают термометр слоем чуть ли не в палец толщиной, припевая: "О так от, мама, о так от", - потом захлопывают дверь и включают все души, чтоб ничего не было слышно, кроме злого шипения воды, бьющей в зеленые плитки. Чаще всего я в коридоре и все вижу.
      Но сегодня сижу на стуле и только слышу, как его приводят. И хотя ничего не видать, чувствую, что это не обычный новенький. Не слышу, чтобы он испуганно пробирался по стеночке, а когда ему говорят о душе, не подчиняется с робким, тихим "да", а сразу отвечает зычным смелым голосом, что он и так довольно чистый, спасибо, черт возьми.
      - С утра меня помыли в суде и в тюрьме вчера вечером. В такси сюда промыли бы до дыр, ей-богу, если бы душ там нашли. Эх, ребята, как меня куда-нибудь переправлять, так драют и до, и после, и во время доставки. Да отвали со своим градусником, Сэм, дай хоть оглядеться в новой квартире. Сроду не был в институте психологии.
      Больные озадаченно смотрят друг на друга и опять на дверь, откуда доносится голос. А говорит зачем так громко - ведь черные ребята рядом? Голос такой, как будто он над ними и говорит вниз, как будто парит метрах в двадцати над землей и кричит тем, кто внизу. Сильно говорит. Слышу, как идет по коридору, и идет сильно, вот уж не пробирается; у него железо на каблуках и стучит по полу, как конские подковы. Появляется в дверях, останавливается, засовывает большие пальцы в карманы, ноги расставил и стоит, и больные смотрят на него.
      - С добрым утром, ребята.
      Над его головой висит на бечевке бумажная летучая мышь - со дня всех святых; он поднимает руку и щелчком закручивает ее.
      - До чего приятный осенний денек.
      Разговором он напоминает папу, голос громкий и озорной; но сам на папу не похож: папа был чистокровный колумбийский индеец, вождь - твердый и глянцевый, как ружейный приклад. А этот рыжий, с длинными рыжими баками и всклокоченными, давно не стриженными кудрями, выбивающимися из-под шапки, и весь он такой же широкий, как папа был высокий, - челюсть широкая, и плечи, и грудь, и широкая зубастая улыбка, и твердость в нем другая, чем у папы, - твердость бейсбольного мяча под обшарпанной кожей. Поперек носа и через скулу у него рубец - кто-то хорошо ему заделал в драке, - и швы еще не сняты. Он стоит и ждет, но никто даже не подумал ему отвечать, и тогда он начинает смеяться. Всем невдомек, почему он смеется: ничего смешного не произошло. А смеется не так, как этот, по связям с общественностью, - громко, свободно смеется, весело оскалясь, и смех расходится кругами, шире, шире, по всему отделению, плещет в стены. Не ватный смех по связям с общественностью. Я вдруг сообразил, что слышу смех первый раз за много лет.

      Он стоит смотрит на нас, откачиваясь на пятки, и смеется, заливается. Большие пальцы у него в карманах, а остальные он оттопырил на животе. Я вижу, что руки у него большие и побывали во многих переделках. И больные и персонал, все в отделении, ошарашены его видом, его смехом. Никто и не подумал остановить его или что-нибудь сказать. Насмеявшись вдоволь, он входит в дневную комнату. Теперь он не смеется, но смех еще дрожит вокруг него, как звук продолжает дрожать в только что отзвонившем большом колоколе, - он в глазах, в улыбке, в дерзкой походке, в голосе.
      - Меня зовут Макмерфи, ребята, Р. П. Макмерфи, и я слаб до картишек. - Он подмигивает, запевает: - ...И стоит мне колоду увидать, я денежки на стол мечу... - И опять смеется.
      Потом подходит к какой-то кампании картежников, толстым грубым пальцем трогает карты у одного острого, смотрит в них, прищурясь, и качает головой.
      - Ага, за этим я и прибыл в ваше заведение - развлечь и повеселить вас, чудаки, за картежным столом. На пендлтонской исправительной ферме уже некому было скрасить мне дни, и я потребовал перевода, понятно? Хо-хо, ты смотри, как этот гусь держит карты - всему бараку видно. Я обстригу вас, ребята, как овечек.
      Чесвик сдвигает свои карты. Рыжий подает ему руку.
      - Здорово, друг, во что играем? В "тысячу"? То-то ты не очень стараешься прятать карты. У вас тут не найдется нормальной колоды? Тогда поехали - я свою захватил на всякий случай, в ней не простые картинки... Да вы их проверьте, а? Все разные. Пятьдесят две позиции.
      У Чесвика и так вытаращены глаза, и от того, что он сейчас увидел, лучше с ним не стало.
      - Полегче, не мусоль; у нас полно времени, наиграемся вдоволь. Я почему люблю играть своей колодой - не меньше недели проходит, пока другие игроки хотя бы масть разглядят.
      На нем лагерные брюки и рубаха, выгоревшие до цвета снятого молока. Лицо, шея и руки у него темно-малиновые от долгой работы в поле. В волосах запуталась мотоциклетная шапочка, похожая на черный капсюль, через руку переброшена кожаная куртка, на ногах башмаки, серые, пыльные и такие тяжелые, что одним пинком можно переломить человека пополам. Он отходит от Чесвика, сдергивает шапочку и выбивает ею из бедра целую пыльную бурю. Один санитар вьется вокруг него с термометром, но его не поймаешь: только негр нацелился, как он влезает в кучу острых и начинает всем по очереди пожимать руки. Разговор его, подмигивание, громкий голос, важная походка - все это напоминает мне автомобильного продавца, или скотного аукционщика, или такого ярмарочного торговца - товар у него, может, и не главный, и стоит он сбоку, но позади него развеваются флаги, и рубашка на нем полосатая, и пуговицы желтые, и все лица поворачиваются к нему, как намагниченные.
      - Понимаете, какая история: вышло у меня, по правде сказать, на исправительной ферме несколько теплых разговоров, и суд постановил, что я психопат. Что же я - с судом буду спорить? Да боже упаси. Хоть психопатом назови, хоть бешеной собакой, хоть вурдалаком, только убери меня с гороховых полей, потому что я согласен не обниматься с их мотыгой до самой смерти. Вот говорят мне: психопат - это кто слишком много дерется и слишком много... Кхе... Тут они не правы, как считаете? Где это слыхано, чтобы у человека случился перебор по части баб? Здорово, а тебя как кличут? Я - Макмерфи и спорю на два доллара, что не знаешь, сколько очков у тебя сейчас на руках, - н_е с_м_о_т_р_и! Два доллара, ну? Черт возьми, Сэм! Можешь ты хоть полминуты не тыкать своим дурацким градусником?

      С минуту новенький оглядывал дневную комнату.
      С одной стороны больные помоложе - они называются острыми, потому что доктора считают их еще достаточно больными, чтобы лечить, - заняты ручной борьбой и карточными фокусами, где надо столько-то прибавить, столько-то отнять и отсчитать, и получается правильная карта. Билли Биббит пробует свернуть самокрутку, Мартини расхаживает и находит вещи под столами и стульями. Острые много двигаются. Они шутят между собой, прыскают в кулак (никто не смеет засмеяться в полный голос - вся медицина сбежится с блокнотами и кучей вопросов) и пишут письма желтыми изжеванными огрызками карандашей.
      Они стучат друг на друга. Иногда кто-то сболтнет о себе что-нибудь ненароком, а сосед его по столику зевнет, встанет, шасть к большому вахтенному журналу возле сестринского поста и пишет, что услышал, что представляет терапевтический интерес для всего отделения, - для этого, дескать, и заведен вахтенный журнал, говорит старшая сестра, но я-то знаю, что она просто собирает улики, чтобы кого-то из нас послать на правеж в главный корпус, и там ему капитально переберут мозги, чтобы не барахлили.
      А кто записал сведения в вахтенный журнал, тому против фамилии в списке ставят птичку и завтра позволят спать допоздна.
      Напротив острых с другой стороны - отходы комбинатского производства, хроники. Этих держат в больнице не для починки, а просто чтобы не гуляли по улице, не позорили марку. Хроники здесь навсегда, признаются врачи. Хроники делятся на самоходов вроде меня - эти еще передвигаются, если их кормить, - на катальщиков и овощей. Мы, хроники, то есть большинство из нас, это машины с внутренними неисправностями, которые нельзя починить, - врожденными неисправностями или набитыми, оттого что человек много лет налетал лицом на твердые вещи и к тому времени, когда больница подобрала его, он уже догнивал на пустыре.
      А есть среди нас, хроников, и такие, с которыми медицина оплошала сколько-то лет назад, - пришли они острыми, но тут преобразовались. Хроник Эллис пришел острым, и его крепко попортили - поддали лишку в мозгобойной комнате, которую негры зовут шоковый шалман. Теперь он прибит к стене в том же состоянии, в каком его стащили в последний раз со стола, и в той же позе: руки разпялены, ладони согнуты, и тот же ужас на лице. Он прибит к стене, как охотничий трофей. Гвозди выдергивают, когда надо есть, когда хотят прогнать его в постель, когда мне надо подтереть под ним лужу. На прежнем месте он простоял так долго, что моча проела пол и перекрытия, и он то и дело проваливался в нижнюю палату, и там сбивались со счета на каждой проверке.
      Ракли тоже хроник, поступил несколько лет назад как острый, но с ним перестарались по другому: неправильно перемонтировали что-то в голове. От него тут спасу не было: санитаров пинал, практиканток кусал за ноги - и его отправили на ремонт. Его пристегнули к столу, и после того как закрылась дверь, мы его довольно долго не видели, а перед тем, как дверь закрылась, он подмигнул и сказал уходящим санитарам: "Вы поплатитесь за это, вороные".
      Привезли его в отделение через две недели обритого, вместо лба жирный лиловый синяк, и над глазами вшито по пробочке размером с пуговку. По глазам было видно, как его выжгли внутри: глаза задымленные, серые и опустелые, как перегоревшие предохранители. Теперь он целый день только тем и занят, что держит перед своим выжженным лицом старую фотокарточку, вертит, вертит ее в холодных пальцах, а карточка давно замусолилась, с обеих сторон стала серой, как его глаза, не поймешь, что на ней и было.
      Персонал считает Ракли своей неудачей, а я, например, не знаю, может, он и хуже был бы, если бы у них все удалось. Теперь они чинят почти без ошибок. Техники стали опытнее и ловчее. Никаких больше петличек во лбу, никаких разрезов - они проникают через глазницы. Забирают другой раз такого перемонтировать: из отделения уходит злой, бешеный, на весь мир огрызается, а через несколько недель прибывает обратно с синяками вокруг глаз, как после драки, и милее, смирнее, послушнее человека ты не видывал. Случается, месяца через два его отпускают домой - в низко надвинутой шляпе, а под ней - лицо лунатика, как будто ходит и смотрит простой счастливый сон. Прошла успешно, говорят они, а я скажу - еще один робот для комбината, и лучше бы он был неудачей, как Ракли, сидел бы, мусолил свою фотокарточку и пускал слюни. Санитару-карлику иногда удается раздразнить его: он наклоняется поближе и спрашивает: "Слушай, Ракли, как думаешь, чем сейчас твоя жена в городе занимается?" Ракли поднимает голову. Память шуршит о чем-то в попорченном механизме. Он краснеет, и сосуды закупориваются с одного конца. От этого его распирает так, что он едва может протиснуть свистящий звучок сквозь горло. В углах рта вздуваются пузыри, он сильно двигает подбородком, пытается что-то сказать. Когда ему удается выдавить несколько слов, это - тихий хрип, и от него мороз идет по коже: "Н-н-на ... Жену! Н-н-на ... Жену!" От натуги он тут же теряет сознание.
      Эллис и Ракли - самые молодые хроники. Полковник Маттерсон - самый старший; это старый окостенелый кавалерист с первой войны, а занимается тем, что задирает тростью юбки проходящим сестрам и обучает какой-то истории по письменам, которые у него на ладони, - любого, кто согласится слушать. В отделении он старше всех, но не дольше всех - жена сдала его всего несколько лет назад, когда самой стало невмоготу ухаживать.
      Дольше всех в отделении я - со второй мировой войны. Дольше меня - никого. Из больных никого. Старшая сестра тут дольше.
      Острые с хрониками почти не общаются. Одни у одной стены дневной комнаты, другие - у другой, так велят санитары. Санитары говорят, что так больше порядка, и всем дают понять, что они так хотят. Они вводят нас после завтрака, смотрят, как мы распределимся, и кивают: "Вот правильно, джентльмены, так и надо. Так и оставайтесь".
      Вообще-то они могли бы и не приказывать: хроники, кроме меня, двигаются мало, а острые говорят, что им и у своей стены неплохо, у хроников, мол, пахнет хуже, чем от грязной пеленки. Но я-то знаю, не из-за вони держатся подальше от хроников, а просто не хотят вспоминать, что такое же может случиться и с ними. Старшая сестра угадывает этот страх и умеет сыграть на нем: если острый начинает дуться, она говорит: ребятки, будьте хорошими ребятками, сотрудничайте, поддерживайте курс учреждения, он выработан, чтобы вас и_з_л_е_ч_и_т_ь, или кончите на той стороне.
      (Все в отделении гордятся тем, как сотрудничают больные. У нас есть медная табличка, прибитая к кленовой дощечке: "Поздравляем отделение, обходящееся наименьшим количеством персонала". Это приз за сотрудничество. Он висит на стене над вахтенным журналом точно посредине между хрониками и острыми.)

      Рыжий новичок Макмерфи живо смекнул, что он не хроник. За минуту осмотрелся в дневной комнате, увидел, что его место среди острых, и сразу шагает туда, ухмыляясь и всем по пути пожимая руки. Чувствую, что всем им там не по себе - из-за шуток его и подначек, из-за того, как он покрикивает на негра, который еще гоняется за ним с термометром, а главное, из-за этого зычного, нахального смеха. Стрелки на контрольном пульте и те от него подергиваются. Острые струхнули, как ребята в классе, когда учительница вышла, а самый шебутной мальчишка начинает ходить на голове и они ждут, что сейчас она вбежит и оставит всех после уроков. Они ерзают и дергаются вместе со стрелками на контрольном пульте; я вижу, что Макмерфи заметил их смущение, но это его не останавливает.
      - До чего унылая команда, черт возьми. Ребята, кажись вы не такие уж сумасшедшие. - Он старается расшевелить их вроде того, как аукционщик сыплет шутками, чтобы расшевелить публику перед началом торгов. - Кто тут называет себя самым сумасшедшим? Кто у вас главный псих? Кто картами заведует? Я здесь первый день, поэтому хочу сразу представиться нужному человеку - если докажет мне, что о н нужный человек. Так кто здесь пахан-дурак?
      Говорит он это Билли Биббиту. Он наклонился и смотрит на него так пристально, что Билли вынужден ответить и отвечает с запинкой, что он еще не па-пахан-д-дурак, а п-пока только за-за-заместитель.
      Макмерфи сует ему большую руку, и Билли ничего не остается, как пожать ее.
      - Ладно, друг, - говорит Макмерфи, - я, конечно, рад, что ты за-за-заместитель, но поскольку эту лавочку со всеми потрохами я намерен прибрать к рукам, мне желательно потолковать с главным. - Он оглядывается на острых, которые прервали карточные игры, накрывает одну руку другой и щелкает всеми суставами. - Видишь ли, друг, я задумал сделаться здесь игорным королем и наладить злую игру в очко. Так что отведи-ка меня к вашему атаману, и мы с ним решим, кому из нас быть под кем.
      Всем невдомек, дурака валяет этот широкогрудый человек со шрамом на лице и шалой улыбкой, или он в самом деле такой ненормальный, или и то и другое, но они с большим удовольствием включаются в эту игру. Они видят, как он кладет свою красную лапу на тонкую руку Билли Биббита, и ждут, что скажет Билли. Билли понимает, что отвечать должен он, поэтому оборачивается и выбирает одного из тех, кто играет в "тысячу".
      - Хардинг, - говорит Билли, - п-по-моему, это к тебе. Ты п-председатель совета па-пациентов. Этот человек хочет с тобой г-говорить.
      Острые заулыбались, они уже не смущаются, а рады, что происходит что-то необыкновенное. Дразнят Хардинга, спрашивают, он ли пахан-дурак. Он кладет карты.
      Хардинг весь плоский, нервный, и кажется, что его лицо ты видел в кино - чересчур оно красивое для обыкновенного мужчины. У него широкие худые плечи, и он заворачивает в них грудь, когда хочет спрятаться в себя. Ладони и пальцы у него длинные, белые, нежные - мне кажутся вырезанными из мыла; иногда они выходят из повиновения, парят перед ним сами по себе, как две белые птицы, и он, спохватившись, запирает их между коленями: стесняется своих красивых рук.
      Он председатель совета пациентов, потому что у него есть документ, где сказано, что он окончил университет. Документ в рамке стоит на его тумбочке рядом с фотографией женщины в купальнике, про которую тоже подумаешь, что видел ее в кино - у нее очень большая грудь, и она пальцами придерживает на ней лифчик купальника, а сама смотрит вбок на фотоаппарат. Позади нее на полотенце сидит Хардинг и выглядит в плавках довольно тощим, будто ждет, что какой-нибудь здоровый парень набросает на него ногой песок. Хардинг всегда хвастается тем, что у него такая жена, самая, говорит, сексуальная женщина в мире и не нарадуется ему по ночам.
      Когда Билли указал на него, Хардинг развалился на стуле, принял важный вид и говорит потолку, а не Биббиту и Макмерфи:
      - Этот... Джентльмен записан на прием?
      - М-мистер м-Макмерфи, вы записаны на прием? Мистер Хардинг занятой человек и без за-записи никого не принимает.
      - Этот занятой человек Хардинг - он и есть ваш главный псих? - Смотрит на Билли одним глазом, и Билли часто-часто кивает. Доволен, что все обратили на него внимание.
      - Тогда скажи главному психу Хардингу, что его желает повидать р. П. Макмерфи и что больница тесна для них двоих. Я привык быть главным. Я был главным тракторным наездником на всех лесных делянках северо-запада, я был главным картежником аж с корейской войны, и даже главным полольщиком гороха на этой гороховой ферме в пендлтоне - так что если быть мне теперь психом, то буду, черт возьми, самым отъявленным и заядлым. Скажи вашему Хардингу, что либо он встретится со мной один на один, либо он трусливый койот и чтобы к заходу солнца духу его не было в городе.
      Хардинг развалился еще сильнее и подцепил большими пальцами лацканы.
      - Биббит, сообщи этому молодому из ранних Макмерфи, что я встречусь с ним в полдень в главном коридоре и пусть два дымящихся либидо скажут последнее слово в нашем споре. - Хардинг тоже растягивал слова на ковбойский манер, как Макмерфи; но голос тонкий, задыхающийся, и получается смешно. - Можешь честно предупредить его, что я главный псих отделения уже два года и ненормальнее меня нет человека на свете.
      - Мистер Биббит, можешь предупредить вашего мистера Хардинга, что я такой ненормальный, что голосовал за Эйзенхауэра.
      - Биббит! Скажи мистеру Макмерфи, что я такой ненормальный, что голосовал за Эйзенхауэра дважды.
      - А ты передай в ответ мистеру Хардингу, - он кладет обе руки на стол, наклоняется и говорит тихим голосом, - я такой ненормальный, что собираюсь голосовать за Эйзенхауэра и в нынешнем ноябре!
      - Снимаю шляпу, - говорит Хардинг, наклоняет голову и жмет Макмерфи руку.
      Мне ясно, что Макмерфи выиграл, хотя не совсем понимаю, что именно.
      Все острые побросали свои занятия и подошли потихоньку - разобраться, что за птица этот новенький. Ничего похожего в нашем отделении не видели. Расспрашивают его, откуда он и чем занимается, я ни разу не видел, чтобы кого-нибудь так расспрашивали. Он отвечает, что у него призвание. Говорит, что был обыкновенным бродягой, кочевал по лесоразработкам, пока не попал в армию, и армия определила, к чему у него природная склонность: одних она выучивает на сачков, других - на зубоскалов, а его выучила покеру. После этого он остепенился и посвятил себя карточным играм всех рангов.
      - Играть в карты, быть холостым, жить где хочешь и как хочешь, если люди не помешают, - говорит он, - ...Но вы же знаете, как общество преследует человека с призванием. С тех пор как я нашел свое призвание, я обжил столько тюрем в малых городах, что могу написать брошюру. Говорят - закоренелый скандалист. Дерусь, значит. Хреновина это. Когда я был глупым дровосеком и попадал в драку, они не очень-то возражали - это, мол, извинительно, рабочий, мол, человек, он так разряжается. А если ты игрок, и прознали, что ты разок-другой втихаря перекинулся в картишки, ну тут уж и сплевывай только наискось, иначе ты как есть уголовник. Одно время там прямо разорились, катая меня с дачи на дачу.
      Он трясет головой, надувает щеки.
      - Но это только поначалу. После я освоился. Честно говоря, до этого срока в пендлтоне - припаяли за оскорбление действием - я не залетал почти целый год. Почему и сгорел. Потерял навык: малый сумел встать с пола и кликнуть полицию раньше, чем я свалил из города. Упорный попался...
      Он опять хохочет и пожимает руки, а всякий раз, когда негр подступает к нему с термометром, садится к кому-нибудь за стол меряться силой - и скоро он уже знаком со всеми острыми. Пожал руку последнему и тут же перешел к хроникам, как будто между нами и разницы нет. Не поймешь, то ли он вправду такой дружелюбный, то ли из-за игорного интереса знакомится с людьми, которые так плохи, что другой раз даже фамилии своей не знают.
      Он уже отрывает от стены руку Эллиса и трясет так, словно он политик, и хочет, чтобы его куда-то выбрали, и голос Эллиса не хуже прочих.
      - Друг, - внушительно говорит он Эллису, - меня зовут р. П. Макмерфи, и мне не нравится, когда взрослый человек делает лужу и полощется в ней. Не пора ли тебе просохнуть?
      Эллис смотрит на лужу у ног с большим удивлением.
      - Ой, спасибо, - говорит он и даже делает несколько шагов к уборной, но гвозди отдергивают его руки назад к стене.
      Макмерфи движется вдоль цепочки хроников, пожимает руки полковнику Маттерсону, Ракли, старику Питу. Он пожимает руки катальщикам, самоходам, овощам, пожимает руки, которые приходится поднимать с колен, как мертвых птиц, заводных птиц - из косточек и проволочек, чудесные игрушки, сработавшиеся и упавшие. Пожимает руки всем подряд, кроме большого Джорджа, водяного психа: Джордж улыбнулся и отстранился от негигиеничной руки, а Макмерфи отдает ему честь и, отходя, говорит своей правой:
      - Рука, как он догадался, что на тебе столько грехов?
      Всем понятно, куда он гнет и к чему эта канитель со всеобщим рукопожатием, но это все равно интересней, чем разбирать головоломки. Он твердит, что это необходимое дело, обязанность игрока - пройти и познакомиться с будущими партнерами.
      Но не сядет же он с восьмидесятилетним органиком, который только одно умеет с картами - взять их в рот и пососать? И все-таки похоже, что он получает от этого удовольствие и что он такой человек, который умеет рассмешить людей.
      Последний - я. Все еще приклеен к стулу в углу. Дойдя до меня, Макмерфи останавливается, опять зацепляет большими пальцами карманы и, закинув голову, хохочет, словно я показался ему смешнее всех остальных. Сижу, подтянув колени к груди, обхватив их руками, уставился в одну точку, как глухой, а самому страшно от его смеха: вдруг догадался, что я симулирую?
      - У-ху-ху, - говорит он, - что мы видим?
      Эту часть помню ясно. Помню, как он закрыл один глаз, откинул голову, поглядел на меня поверх малинового, только-только затянувшегося рубца на носу и захохотал. Я сперва подумал, ему смешно оттого, что у такого, как я, и вдруг индейское лицо, черные, масленые индейские волосы. Или - что я такой слабый. Но тут же, помню, подумал, что он из-за другого смеется: сразу смекнул, что я играю глухонемого, и пусть даже ловко играю, он раскусил меня и смеется, подмигивает, понятно, мол.
      - А ты что скажешь, вождь? Ты прямо как сидящий бык на сидячей забастовке /сидящий бык (1834-1890) - вождь индейцев племени сиу. С начала 60-х годов до 1877 года воевал с белыми. Убит полицией. (Здесь и далее примечания переводчика)/. - Оглянулся на острых - засмеются ли шутке; но они только хихикнули, и он снова повернулся ко мне, подмигнул: - как звать тебя, вождь?
      Через всю комнату ответил Билли Биббит:
      - Ф-фамилия Бромден. Вождь Бромден. Но все зо-зовут его вождь швабра, потому что санитары заставляют его м-много подметать. П-пожалуй, он мало на что еще годится. Глухой. - Билли опустил подбородок на руки. - Если бы я оглох, - он вздохнул, - я б-бы покончил с собой.
      Макмерфи все смотрел на меня.
      - Вырастет - довольно высокий будет, а? Интересно, сколько в нем сейчас?
      - Кажется, ему намеряли два метра один сантиметр; большой, а собственной тени боится. П-просто большой глухой индеец.
      - Я увидел, как он тут сидит, тоже подумал, похож на индейца. Но Бромден не индейское имя. Из какого он племени?
      - Не знаю, - сказал Билли. - Когда меня положили, он уже был здесь.
      - У меня сведения от врача, - сказал Хардинг, - что он только наполовину индеец, колумбийский, кажется, индеец. Это вымершее племя из ущелья Колумбии. Врач сказал, что его отец был вождем племени, откуда и прозвище "вождь". А что касается фамилии Бромден, мои познания в индейской этнографии так далеко не идут.
      Макмерфи наклонил голову прямо ко мне, так что пришлось смотреть на него.
      - Это верно? Ты глухой, вождь?
      - Он г-глухонемой.
      Макмерфи собрал губы трубочкой и долго смотрел мне в лицо. Потом выпрямился и протянул руку.
      - Какого лешего, руку-то пожать он может? Хоть глухой, хоть какой. Ей-богу, вождь, пускай ты длинный, но руку мне пожмешь, или буду считать за оскорбление. А оскорблять нового главного психа больницы - не стоит.
      Сказав это, он оглянулся на Хардинга и Билли и скорчил рожу, но рука была по-прежнему протянута ко мне, большая, как тарелка.
      Очень хорошо помню эту руку: под ногтями сажа - с тех пор как он работал в гараже; пониже костяшек - наколка, якорь; на среднем пальце пластырь, отставший по краям. Суставы остальных покрыты шрамами и порезами, старыми, новыми. Помню, что ладонь была ровная и твердая, как дерево, от долгого трения о ручки топоров и мотыг - не подумаешь, что ладонь игрока. Ладонь была в мозолях, мозоли потрескались, в трещины въелась грязь. Дорожная карта его странствий по западу. Его рука с шершавым звуком прикоснулась к моей. Помню, как сжали мою руку его толстые сильные пальцы, и с ней произошло что-то странное, она стала разбухать, будто он вливал в нее свою кровь. В ней заиграла кровь и сила. Помню, она разрослась почти как его рука...
      - Мистер Макморри.

      Это старшая сестра.
      - Мистер Макморри, вы не могли бы подойти?
      Это старшая сестра. Черный с термометром сходил за ней. Она стоит, постукивая этим термометром по своим часам, глаза жужжат, обмеривая нового пациента. Губы сердечком, как у куклы, готовы принять пластмассовый сосок.
      - Мистер Макморри, санитар Уильямс говорит, что вы не выразили желания принять душ после прихода. Это правда? Поймите, пожалуйста, мне приятно, конечно, что вы взяли на себя труд познакомиться с остальными пациентами отделения, но всему свое время, мистер Макморри. Мне жаль разлучать вас с мистером Бромденом, но поймите: к_а_ж_д_ы_й должен... Выполнять правила.
      Он закидывает голову, подмигивает, показывая, что она его не обманет, так же как я не обманул. И с минуту смотрит на нее одним глазом.
      - Знаете, - говорит он, - так вот мне всегда кто-нибудь объясняет насчет правил...
      Он улыбается ей, она - ему обратно, примериваются друг к другу.
      - ...Когда понимает, что я поступлю как раз наоборот.
      И отпускает мою руку.

      На стеклянном посту старшая сестра открыла пакет с иностранной надписью и набирает в шприц травянисто-молочную жидкость из пузырька. Одна из младших сестер, барышня с блуждающим глазом, который опасливо заглядывает через плечо, пока другой занят обычным делом, взяла подносик с полными шприцами, но не уходит.
      - Мисс Гнусен, какое у вас впечатление от нового пациента? Он симпатичный, общительный и все такое, но, извините, мне кажется, что он хочет здесь верховодить.
      Старшая сестра проверяет острие иглы на пальце.
      - Боюсь, - она протыкает резиновую пробку пузырька и вытягивает поршень, - что намерение у нового пациента именно такое: верховодить. Он из тех, кого мы называем манипуляторами, мисс Флин, эти люди используют все и вся для своих целей.
      - Да? Но... В психиатрической больнице? Какие же могут быть цели?
      - Самые разные. - Она спокойна, улыбается, сосредоточенно наполняет шприц. - Комфорт, удобная жизнь, например; возможно, власть, уважение; денежные приобретения... Возможно, все вместе. Иногда цель манипулятора - развал отделения ради развала. Есть такие люди в нашем обществе. Манипулятор может влиять на других пациентов и разложить их до такой степени, что месяцы уйдут на восстановление налаженного когда-то порядка. При нынешнем либеральном подходе в психиатрических больницах это сходит им с рук. Несколько лет назад было иначе. Помню, несколько лет назад у нас в отделении был больной - некий мистер Тейбер, это был н_е_в_ы_н_о_с_и_м_ы_й манипулятор. Недолгое время. - Она отрывается от работы и держит полузаполненный шприц перед лицом, как маленький жезл. Глаза рассеянные - в них приятное воспоминание. - Мистер Тейбер, - повторяет она.
      - Нет, правда, мисс Гнусен, - говорит младшая, - чего ради разваливать отделение? Какие мотивы...
      Старшая сестра обрывает ее, снова вонзив иглу в пробку; наполняет шприц, выдергивает, кладет на поднос. Я вижу, как ее рука тянется к следующему пустому шприцу: выпад, роняет кисть, опускается. - Вы, кажется, забываете, мисс Алин, что наши пациенты - сумасшедшие.

Если что-то мешает ее хозяйству действовать, как точной, смазанной, отлаженной машине, старшая сестра выходит из себя. Малейший сбой, непорядок, помеха, и она превращается в белый тугой комок ярости, и на комок этот натянута улыбка. Она ходит по отделению, лицо ее между носом и подбородком надрезано все той же кукольной улыбкой, то же спокойное жужжание идет из глаз, но внутри она напряжена, как сталь. Я знаю это, потому что чувствую. И не расслабится ни на грамм, пока нарушителя не обротают, - как она говорит, не приведут в соответствие.
      Под ее руководством внутренний мир - отделение - почти всегда находится в полном соответствии. Но беда в том, что она не может быть в отделении постоянно. Часть ее жизни проходит во внешнем мире. Так что она не прочь и внешний мир привести в соответствие. Трудится она вместе с другими такими же, я их называю комбинатом - это громадная организация, которая стремится привести в соответствие внешний мир так же, как приведен внутренний. Старшая сестра - настоящий ветеран этого дела, занимается им бог знает сколько лет: давным-давно, когда я поступил к ним из внешнего мира, она уже была старшей сестрой на прежнем месте.
      Я замечаю, что с каждым годом умения у нее прибавляется и прибавляется. Опыт закалил и укрепил ее, и теперь она прочно держит власть, распространяющуюся во все стороны по волосковым проводам, невидимым для посторонних глаз, только не моих: я вижу, как она сидит посередь этой паутины проводов, словно сторожкий робот, нянчит свою сеть со сноровкой механического насекомого, зная, куда тянется каждый проводок, в какую секунду и какой ток надо послать по нему, чтобы добиться нужного результата. В армейском учебном лагере, до того как меня наладили в германию, я был помощником электрика и за год колледжа кое-что узнал об электронике - мне известно, как образуются такие штуки. А мечтает она, сидя в середке этой сети, о мире, действующем исправно и четко, как карманные часы со стеклянным донцем, о месте, где расписание нерушимо и пациенты, которые находятся не во внешнем мире, смирны под ее лучом, потому что все они хроники-катальщики с катетерами в штанинах, подсоединенному к общему стоку под полом. Годами она подбирала свой идеальный персонал: врачи всех возрастов и мастей появлялись перед ней со своими идеями о том, как нужно вести отделение, у иных даже характера не хватало, чтобы постоять за свои идеи, и каждый из них, изо дня в день обжигаясь о сухой лед ее глаз, отступал в необъяснимом ознобе. "Говорю вам, я не понимаю, в чем дело, - жаловались они кадровику. - С тех пор, как я работаю в отделении с этой женщиной, мне кажется, что в жилах у меня течет аммиак. Меня бьет дрожь, мои дети не хотят сидеть у меня на коленях, жена не хочет со мной спать. Настаиваю на переводе - нервный уголок, алкодром, педиатрия, мне все равно!"
      И так шло у нее год за годом. Врачи держались кто три недели, кто три месяца. Наконец она остановилась на этом маленьком человеке, у которого широкий лоб и широкие мясистые щеки, а на уровне глазок голова сужена так, словно он носил слишком узкие очки, носил так долго, что примял виски, и теперь он привязывает свои окуляры шнурком к пуговице на воротничке; они качаются коромыслом на малиновом седельце его маленького носа, кренятся то влево, то вправо, и, чтобы сидели ровно, он должен наклонять голову, когда говорит. Вот этот доктор - по ней.
      Трех своих дневных санитаров она подбирала еще дольше и перепробовала тысячи. Они проходили вереницей черных, угрюмых, толстоносых масок, и каждый начинал ненавидеть ее, кукольную ее белизну с первого взгляда. С месяц она проверяла их ненависть, потом спроваживала, потому что мало ненавидели. Наконец, она собрала эту тройку - не враз, а по одному, за несколько лет, вплела в свою схему, в свою сеть и теперь вполне уверена, что они годны - ненависти хватит.
      Первого она добыла лет через пять после того, как я поступил в отделение, - это жилистый покоробленный карлик цвета холодного асфальта. Его мать изнасиловали в Джорджии, а отец в это время стоял рядом, привязанный плужными постромками к горячей чугунной печке, и кровь текла у него по ногам в ботинки. Мальчик же, пяти лет от роду, наблюдал из чулана одним глазом в дверную щелку и с тех пор не вырос ни на миллиметр. Теперь его тонкие дряблые щеки свисают из-подо лба так, словно на переносице уселась летучая мышь. Веки из тонкой серой замши, и он чуть-чуть поднимает их при появлении каждого нового белого - глянет из-под них, осмотрит человека с ног до головы и кивнет, вроде: ага, так оно и есть, как я думал. Он вышел на работу с носком, набитым мелкой дробью - пациентов приводить в чувство, но она ему сказала, что теперь так не принято, велела оставить глушилку дома и обучила своему методу: не показывай ненависти, будь спокойным и жди, жди маленькой форы, маленькой слабины, а уж тогда накидывай веревку и тяни, не отпускай. Все время. Вот как их приводят в чувство, учила она.
      Остальные появились двумя годами позже с промежутком в месяц, и до того похожие, что я подумал, она заказала копию с того, который пришел раньше. Оба высокие, узкие, костлявые, и на лицах их высечено выражение, которое никогда не меняется, - как кремневые наконечники стрел. Глаза - шила. Коснешься волос, и они сдирают с тебя кожу.
      Все трое черные, как телефоны. Это она по прошлым санитарам поняла: чем они чернее, тем охотней занимаются мытьем, и уборкой, и наведением порядка в отделении. Форма, например, у всех троих всегда белее снега. Белая, холодная и жесткая, как у нее самой.
      Все трое носят белоснежные крахмальные штаны, белые рубашки с кнопками на боку и белые туфли, отполированные, как лед; туфли бесшумного хода, на красном каучуке. Идут по коридору, и - ни звука. Только пациент задумал побыть сам с собой или с другим пошептаться, тут же откуда ни возьмись этот в белом. Пациент забился в уголок, и вдруг - писк, и щека заиндевела, он оборачивается, а там перед стеной парит холодная каменная маска. Он видит только черное лицо. Тела нет. Стены белые, как их форма, вылизаны, как дверца холодильника, только черное лицо и руки парят перед ней, словно призрак.
      Их натаскивают годами, и они все лучше настраиваются на волну старшей сестры. Один за другим они отключаются от прямого провода - работают по лучу. Она никогда не отдает приказов громким голосом, не оставляет письменных распоряжений, которые могут попасться на глаза посетителю - чьей-нибудь жене или той же учительнице. Нужды нет. Они держат связь на высоковольтной волне ненависти, и санитары исполняют ее приказание раньше, чем оно придет ей в голову.
      Персонал ее подобран, и отделение - в тисках четкости, как часы вахтенного. Все, что люди подумают, сделают, скажут, расчислено на несколько месяцев вперед по заметкам, сделанным старшей сестрой в течение дня. Их отпечатают и введут в машину - слышу, гудит за стальной дверью в тылу сестринского поста. Машина выбросит карты дневного распорядка с узором из перфораций. В начале каждого дня карту др с сегодняшней датой сунули в прорезь стальной двери - и загудели стены: шесть тридцать, вспыхивает в спальне свет, санитары растолкали острых, и они слезают с постелей - натирать полы, вытряхивать пепельницы, зашлифовывать царапины на стене, где вчера закоротился один старик и отбыл в жуткой спирали дыма и запаха жженой резины. Катальщики спускают на пол мертвые ноги-колоды и как сидячие статуи ждут, чтобы кто-нибудь подогнал кресло. Овощи писают в постель, замыкают цепь звонка и электрошока, их сбрасывает на кафель, санитары обдают их из шланга, одевают в новое зеленое.
      Шесть сорок пять, зажужжали бритвы, острые выстроились по алфавиту перед зеркалами, а, б, в, г, д... Кончились острые, подходят самоходы-хроники вроде меня, потом катят катальщики. Остались три старика с желтой плесенью на дряблых подбородках - этих бреют в дневной комнате прямо в шезлонгах, пристегнув лбы ремнями, чтобы головы не мотались под бритвой.
      Иногда по утрам, особенно в понедельник, прячусь, увиливаю от расписания. В другие дни думаю, что хитрее будет встать на свое место в алфавите между "а" и "в" и идти маршрутом, как все, не поднимая ног, - мощные магниты в полу таскают людей по отделению, как кукол за ширмой.
      Семь, открывается столовая, тут очередь задом наперед: катальщики, потом самоходы, потом острые берут подносы, кукурузные хлопья, бекон, яйца, поджаренный хлеб - а нынче утром персик-консерв на драной зеленой салатине. Некоторые острые подают подносы катальщикам. Катальщики по большей части просто обезножевшие хроники, едят сами, но у тех троих ниже щек ничего не действует да и выше - мало что. Называются овощами. Санитары ввозят их, когда все уселись, подкатывают к стене и берут одинаковые подносы со слякотной снедью и белым диетлистком. На листке у этой беззубой тройки значится "мягкая механическая": яйца, ветчина, хлеб, бекон, все пережевано по двадцать два раза нержавеющей машиной на кухне. Видел, как она вытягивает суставчатые губы вроде пылесосного шланга и с коровьим звуком плюхает комок жеваной ветчины на тарелку.
      Санитары кочегарят слишком быстро, розовые жевалки овощей не поспевают глотать, и мягкая механическая выдавливается на их подбородочки, капает на зеленое. Санитары ругают овощей, растягивают им рты пошире, вертанув ложкой, словно глазок на картофелине вырезают: "Этот старый бздун Бластик разваливается у меня на глазах. Не пойму, то ли он у меня ветчинный кисель глотает, то ли свой язык по кускам".
      Семь тридцать, обратно в дневную комнату. Старшая сестра глядит сквозь свое спецстекло - до того отмыто, что не знаешь, есть оно или нет его, - поглядела, кивнула про себя, отрывает листок календаря, еще одним днем ближе к цели. Нажимает кнопку запуска всего. Слышу, буррум, тряхнули где-то железный лист. Все по местам. Острые: сесть вдоль своей стены, ждать, когда принесут карты и "монополию". Хроники: сесть вдоль своей стены, ждать складных головоломок из коробки красный крест. Эллис: на место у стены, руки поднять, ждать гвоздей, писать по ноге. Пит: качай головой, как болванчик. Сканлон: шевели на столе корявыми руками, собирай воображаемую бомбу, чтобы взорвать воображаемый мир. Хардинг: начинай говорить, маши голубиными руками, запирай их в подмышках - взрослым не положено так махать красивыми руками. Сефелт: ныть, что зубы болят и волосы выпадают. Все разом: вдох... Выдох... По порядку; частота сердцебиения задана в карте др. Слышно, шарики на местах, все катаются в обойме.
      Как в мире комикса, где фигурки, плоские, очерченные черным, скачут сквозь дурацкую историю... Она была бы смешной, да фигурки - живые люди.
      Семь сорок пять, санитары идут вдоль цепи хроников, ставят катетеры тем, кто сидит спокойно. Катетеры - презервативы б. У. С отстриженными макушками; резиновыми кольцами их крепят к резиновой трубке, которая идет под штаниной к пластиковому мешку с надписью: п_о_в_т_о_р_н_о_м_у и_с_п_о_л_ь_з_о_в_а_н_и_ю н_е п_о_д_л_е_ж_и_т; моя работа - споласкивать их в конце дня. Презервативы крепят пластырем к волосам, на ночь сдирают, и старые катетерные хроники - безволосые, как младенцы.
      Восемь часов, стены жужжат, гудят вовсю. Репродуктор в потолке говорит: "Лекарства" - голосом, одолженным у старшей сестры. Смотрим на ее стеклянный ящик, но она далеко от микрофона, за три метра от микрофона, учит одну из младших аккуратно и по порядку раскладывать лекарства на подносе. Перед стеклянной дверью выстраиваются острые а, б, в, г, д, за ними самоходы, за ними катальщики (овощам дадут позже в ложке яблочного пюре). Подходят по одному, получают облатку в бумажном стаканчике, закидывают ее в горло, младшая сестра наливает в стаканчик воду, и они запивают облатку. Иногда какой-нибудь бестолковый спросит, что ему велят глотать.
      - Секундочку, детка, что это за красненькие две, кроме витамина?
      Знаю его. Это высокий ворчливый острый, его и так уже считают смутьяном.
      - Лекарство, мистер Тейбер, оно вам полезно. Давайте примем.
      - Нет, я спрашиваю, какое лекарство. Сам вижу, черт возьми, что таблетки...
      - Примите их, мистер Тейбер... Ну, ради меня, хорошо? - Бросила взгляд на старшую сестру - как воспримут ее тактику улещивания, - и опять поворачивается к больному. Он все еще не хочет принимать неизвестное лекарство.
      - Я не люблю склок. Но и не люблю глотать неизвестные предметы. Почем я знаю, может, это из тех хитрых лекарств, которые делают тебя не тем, кто ты есть?
      - Не волнуйтесь, мистер Тейбер.
      - Не волнуйтесь. Господи, спаси, я просто узнать хочу...
      Но тихо подошла уже старшая сестра, взяла его за руку и парализовала до самого плеча. - Ничего, мисс Флинн, - говорит она. - Если мистер Тейбер решил вести себя как ребенок, то и обращаться с ним будут соответственно. Мы старались быть внимательными и ласковыми. Очевидно, это не метод. Враждебность и враждебность, вот чем он нас отблагодарил. Можете идти, мистер Тейбер, если не хотите принять лекарство орально.
      - Я просто хотел узнать, чер...
      - Можете идти.
      Она отпускает его руку, он уходит, ворча, и все утро моет уборную, недоумевая насчет облаток. Однажды я сделал вид, что проглотил облатку, а сам спрятал под языком и потом разломил в чулане для тряпок. За секунду, прежде чем она рассыпалась в белую пыль, я увидел, что это - миниатюрная электронная схема вроде тех, с какими я возился в радарных частях, - микроскопические проводки, шины, транзисторы, сделано так, чтобы разложиться при соприкосновении с воздухом...
      Восемь двадцать, вносят карты и головоломки...
      Восемь двадцать пять, один острый вспоминает, как подглядывал за своей сестрой в ванной; трое соседей по столу, сбивая друг друга с ног, бросаются записывать это в вахтенный журнал...
      Восемь тридцать, открылась дверь отделения, рысью вбегает пара техников, пахнут вином; техники всегда идут быстрым шагом или рысью, потому что всегда сильно клонятся вперед и надо быстро подставлять под себя ноги. Всегда клонятся вперед и всегда пахнут вином так, как будто стерилизовали свои инструменты в вине. Захлопывают за собой лабораторную дверь, а я мету рядом и слышу их голоса сквозь яростное ззз-т, ззз-т, ззз-т стали по бруску.
      - Что за ремонт тут у нас в такую несусветную рань?
      - Какому-то интересану поставить встроенный обтекатель любопытства. Она говорит, срочная работа, а я даже не уверен, есть ли у нас хоть штука в запасе?
      - Можно позвонить в ибм, чтобы подослали, дай-ка я справлюсь в инструменталке..
      - Эге, и прихвати там бутылку этой пшенной: до того дошел, что простейшего сопротивления сменить не могу, пока не поправлюсь. А-а, черт, все равно лучше, чем в гараже работать...
      Речь у них слишком быстрая и звонкая на воспроизведении - как в мультипликации. Я отхожу со щеткой дальше, чтобы не застали за подслушиванием. Два больших санитара поймали Тейбера в уборной и волокут в матрацную. Одному он заехал по щиколотке. Кричит как резаный. Удивляюсь, до чего беспомощен в их руках - словно стянут черными обручами.
      Они заваливают его ничком на матрац. Один сел ему на голову, другой рванул штаны на заду и растаскивает материю: персиковый зад Тейбера смотрит из продранной салатины. Он задушенно ругается в матрац, а тот, что сидит у него на голове, приговаривает: "О так от, миста Тейба, о так от..." По коридору подходит старшая сестра, обмазывая длинную иглу вазелином, закрывает за собой дверь, секунду их не видно, потом выходит, вытирая иглу лоскутом от штанов Тейбера. Банку с вазелином оставила в комнате. Пока санитар не закрыл за ней дверь, я вижу, что тот, который еще сидит на голове у Тейбера, промокает его бумажной салфеткой. Они там долго, наконец дверь открывается и Тейбера переносят в лабораторию напротив. Все зеленое с него сорвано, и он завернут в мокрую простыню.
      Девять, молодые врачи-стажеры, все с кожаными локтями, пятьдесят минут расспрашивают острых, что они делали, когда были мальчиками. Старшей сестре их короткая стрижка подозрительна, и эти пятьдесят минут для нее - тяжелое время. Пока они здесь, в механизмах сбои, а сама хмурится и делает заметки - проверить личные дела этих ребят, не было ли нарушений за рулем и тому подобного...
      Девять пятьдесят, молодые врачи уходят, механизмы снова заработали ровно. Сестра наблюдает за дневной комнатой из стеклянного ящика; в картине перед ней - снова чистота вороненой стали, четкое упорядоченное движение, как в цепочке комиксов.
      Тейбера выкатывают из лаборатории на каталке.
      - Пришлось сделать еще укол, когда очнулся во время пункции, - говорит ей техник. - Как считаете, раз уж занялись им, может, его прямо в первый корпус, прозвонить на эш - и снотворное сэкономим?
      - Прекрасная мысль. А потом, пожалуй, на энцефалографию, проверим голову, нет ли показаний к тому, чтобы радикально заняться мозгом.
      Техники рысцой убегают, толкая каталку с пациентом, как в комиксах или в кукольном представлении, где должно быть смешно, когда куклу лупцует черт или заглатывает улыбающийся крокодил...
      Десять часов, приносят почту. Иногда дают надорванный конверт.
      Десять тридцать, приходит во главе дамского клуба этот, по связям с общественностью. Хлопает толстыми ладонями в дверях дневной комнаты.
      - А, привет, ребята; не вешать носа, не вешать... Оглядитесь, девочки, правда, светло, правда, чисто? Это мисс Гнусен. Я выбрал это отделение, потому что это ее отделение. Девочки, она как мать. Не в смысле возраста, вы понимаете, девочки...
      Воротничок у связей с общественностью такой тесный, что у него распухает лицо, когда он смеется, - а смеется он почти все время, не понимаю над чем, смеется дробно, высоким голосом, как будто сам хотел бы перестать, но не может. Лицо раздутое, красное, круглое - прямо шарик с нарисованным лицом. Лицо без волос, да и на голове их столько, что даже считать не стоит; кажется, что он их когда-то наклеил, а они не держатся и падают, какие - в манжеты, какие - за шиворот, какие - в карман рубашки. Поэтому, наверно, и воротничок носит тугой - чтобы поменьше волос набивалось.
      Потому, может, и смеется все время, что шею щекочут.
      Водит экскурсии - серьезные женщины в клубных жакетах кивают головами, а он показывает, насколько тут все усовершенствовалось в последние годы. Показывает телевизор, кожаные кресла, гигиенические фонтанчики для питья; потом идут на пост пить кофе. А иногда стоит один и хлопает в ладоши (слышно, что влажные), хлопнет раза два-три, тут они совсем слипнутся, и, держа их под одним из своих подбородков, как молельщик, он начинает вертеться. Вертится, вертится посреди комнаты, дико глядит на телевизор, на стены с новыми картинками, на фонтанчик для питья. И смеется.
      Что он увидел смешного, нам никогда не говорит; я смешного ничего не вижу - только что он вертится вроде резиновой игрушки... Толкнешь его, а у него низ утяжеленный, он сразу откачнулся назад - и дальше вертеться. Никогда-никогда не смотрит людям в лицо.
      Десять сорок, сорок пять, пятьдесят, больные входят и выходят - на эт, на тт, на фт, на процедуры в странных комнатках, где стены никогда не бывают одинаковыми, а полы наклонные. Машины вокруг набрали обороты, гудят дружно.
      Помню, так же как отделение, гудела прядильная фабрика, когда наша футбольная команда прилетела на матч с калифорнийской школой. Сезон у нас был удачный, и городские патриоты так увлеклись и возгордились, что отправили нас самолетом в калифорнию сыграть с местной школой. После прилета нам надо было сходить на предприятие. Наш тренер любил доказывать, что спорт способствует образованности - поездки расширяют кругозор, и в каждой поездке перед матчем вел команду на молочный завод, на консервный завод или на свекольную ферму. А в калифорнии это оказалась прядильная фабрика. Когда мы пришли на фабрику, большинство ребят быстренько посмотрели там кое-что и убрались в автобус играть в карты на чемоданах, а я остался в углу, чтобы не мешать негритянкам, бегавшим туда-сюда в проходах между машинами. Фабрика, весь этот гул, стук, стрекот машин и людей, это упорядоченное снование нагнали на меня какой-то сон. Вот почему я остался, а еще потому, что вспомнил, как под конец мужчины нашего племени подались из поселка на плотину - работать у камнедробилки. Тот же лихорадочный порядок, усыпленные однообразной работой лица... Я хотел уйти с командой, но не мог.
      Дело было утром в начале зимы, и я еще не снял куртку, нам их дали за первое место в чемпионате, красно-зеленые куртки с кожаными рукавами и вышитым на спине футбольным мячом - эмблемой победителей, и вот многие негритянки стали поглядывать на мою куртку. Я снял ее, но они все равно поглядывали. Тогда я был гораздо больше.
      Одна девушка бросила свою машину, огляделась в проходе - нет ли поблизости мастера - и подошла ко мне. Спросила, будем ли мы играть сегодня вечером с местной школой, сказала, что брат ее играет у них центральным защитником. Мы поговорили о футболе, о том о сем, и я заметил, что ее лицо кажется нечетким, как в тумане. Это хлопковый пух носился в воздухе.
      Я сказал ей про пух. Сказал, что глядишь на ее лицо как будто в тумане утром во время охоты на уток; она повела глазами и прыснула в кулак. "Скажи, зачем бы это я тебе понадобилась в шалаше на охоте?" Я сказал, что дал бы ей поиграть моим ружьем, и девушки по всей фабрике тоже прыснули в кулаки. Я и сам немного посмеялся своему находчивому ответу. Так мы болтали и смеялись, и вдруг она схватила мои запястья, впилась в них пальцами. Лицо ее стало четким-четким, и я увидел, что ей очень страшно.
      "Да, - зашептала она, - да, большой, увези меня. С этой фабрики, из этого города, от жизни этой. Куда-нибудь, на охоту, в шалаш. Все равно куда. А, большой?"
      Ее темное красивое лицо сияло передо мной. Я разинул рот, не знал, что ответить. Мы стояли, сцепившись, секунды две; потом в фабричном гуле послышался сбой, и что-то потащило ее от меня. Какая-то струна, которой я не видел, была прицеплена к цветастой красной юбке и теперь утаскивала девушку назад. Ногти ее проскребли по моим ладоням, и, как только мы расцепились, темное лицо снова смазалось за летучей пеленой волокон, стало мягким и поплыло, как тающий шоколад. Она засмеялась, повернулась, и под взлетевшей юбкой мелькнуло желтое бедро. Подмигнула мне через плечо и побежала к машине, где лента хлопка уже стекала на пол, подхватила ее, легко и беззвучно кинулась в проход между машинами, чтобы сунуть ленту в приемник, и скрылась за углом.
      Крутились, вертелись веретена, мелькали челноки, катушки захлестывали удавками воздух, среди беленых стен, серо-стальных машин сновали девушки в цветастых юбках, сплошная паутина бегучих белых нитей стягивала фабрику в одно целое - все это засело в голове, нет-нет да и вспомнится, как погляжу на наше отделение.
      Да. Это я знаю точно. Отделение - фабрика в комбинате. Здесь исправляют ошибки, допущенные в домах по соседству, в церквах и школах, - больница исправляет. Когда готовое изделие возвращают обществу полностью починенное, не хуже нового, а то и лучше, у старшей сестры сердце радуется; то, что поступило вывихнутым, неродным, теперь исправная, пригнанная деталь, гордость всего коллектива, наглядное чудо. Смотри, как он скользит по земле с припаянной улыбкой и плавно входит в жизнь уютного квартальчика, где как раз роют траншеи под городской водопровод. И счастлив этим. Наконец-то приведен в соответствие...
      "Ох, никогда не видела, чтобы человек так переменился, как Максвелл Тейбер после больницы; небольшие синяки вокруг глаз, чуть осунулся, но вы знаете - это другой человек. Ей-богу, современная американская наука просто..."
      И свет в полуподвальном окне у него горит за полночь, элементы замедленного действия, установленные техниками, придали его пальцам нужную ловкость и проворство, и он склоняется над усыпленными телами жены, обеих дочерей, четырех- и шестилетней, соседа, с которым играет в кегли по понедельникам, - приводит их в соответствие, как привели его. Так это распространяют.
      Через заданное число лет, когда он сработался, город любит его, как родного, газета печатает прошлогодний снимок, где он помогает бойскаутам в день уборки кладбища, жена получает от директора школы письмо о том, что Максвелл Уилсон Тейбер заражал своим примером молодежь нашей прекрасной общины.
      Даже бальзамировщики, эта парочка выжиг и крохоборов, и те не устояли. "Нет, ты глянь: а все-таки макс Тейбер был правильный мужик. Давай-ка пустим его под дорогой тридцаткой и разницу с жены не возьмем. Гори оно огнем, давай за наш счет".
      Такая удачная выписка - это изделие, которое радует старшую сестру, говорит о ее мастерстве и успехах производства в целом. Такая выписка - общая радость.
      А первично поступивший - другое дело. Даже над самым смирным поступившим надо потрудиться, чтобы вошел в колею, а кроме того, неизвестно же, когда поступит именно такой чересчур вольный, который станет все портить налево и направо, устроит черт знает что, нарушит плавность работы в отделении. А я ведь говорю, что если что-то нарушает плавность, старшая сестра выходит из себя.